Гранитный линкор

Акимович Мельник Георгий

Пулеметные очереди заставили матросов прижаться к земле.

— Ты, Сеня, ступай дальше, а я тут стоять буду!—устанавливая на бруствер пулемет, сказал Амас.— Пока я жив, ни один фашист тут ходить не будет! — на распухшем от голода, обмороженном лице матроса угрожающе забегали желваки.— Ты так и передай капитану, Сеня!

Там, где пробирался Сибиряк, всюду из снега торчали скрюченные закоченелые руки и ноги, иногда полы матросских бушлатов, но больше вражеские шинели мышиного цвета.

Правее сильная ружейная и пулеметная

стрельба перемешивалась с криками «ура!». Там снова завязалась рукопашная, и противник, не выдержав удара матросов, бежал. Угловцы били по врагу из их пулеметов. «Может, что и покушать у них отняли?»—проглотил слюну Сибиряк.

— Ох, братцы, хотя бы краюху черного!

— Потерпи чуток!

— Хоть что-нибудь в рот взять!

— А ты кусочек камушка пожуй! — слышалось отовсюду.

Больше всех страдал от голода Федор Егоров. Он уже не помнил, когда проглотил последнюю крошку хлеба. Федор лежал у пулемета, отбитого им у врага, и грыз кусок сыромятной кожи. Может, от этого легче будет!

Рядом, зарывшись в снег, положив голову на автоматы, лежали матросы. И трудно было разобрать с первого взгляда, кто из них жив, кто мертв. Это можно было определить, когда противник шел в очередную атаку. Тогда, казалось, оживал каждый камень.

После бесчисленных неудачных контратак противник временно утихомирился и лишь со скалистой шпилеобразной высоты, расположенной в двухстах метрах от позиции североморцев, продолжал методично обстреливать их. Матросы на его огонь не отвечали. Каждый патрон был на счету. Контратаки отбивали врукопашную. Но людей оставалось все меньше и меньше. Голод, холод, беспрерывный огонь и контратаки противника делали свое дело.

Сибиряк неслышно подполз к Егорову... Вдруг что-то горячее подкатилось к горлу. Семен на минуту даже закрыл глаза: «Нет, это не Федя! Страшный!»

Обмороженное до почернения, обросшее рыжими волосами, лицо Федора вспухло. Глубоко ввалившиеся глаза дико округлились. На широком подбородке застыли сгустки крови. Не замечая Сибиряка, Федор по-прежнему грыз кусок кожи.

— Федя! — тихо позвал друга Сибиряк.— Егоров!

— Кто это, а? — непонимающе уставился на Семена Егоров.

— Не узнаешь?

— Ты?

— Я, сердешный!

— Жив?

— Жив, Федя, жив!

— Сеня, Сенечка!—вдруг, словно опомнившись от какого-то оцепенения, бросился обнимать друга Егоров.— А мне сказали, что ты погиб... Много наших погибло!

— Тебя пришел заменить. Капитан велел. Ступай, погрейся, отдохни...

Глаза Егорова дико сверкнули.

— Не пойду! — бросил он.

— Пойдешь!

— И не говори!

— Ты посмотри на себя, на кого ты похож?

— И ты, Сеня, тоже не лучше выглядишь,— снова припал к пулемету Егоров.— Я уж здесь... у этого пулемета... живой или мертвый лежать буду, но их, гадов, сюда не пущу! Вон, глянь, сколько я их поналожил!

— Значит, не хочешь,

Федя,— обиделся Семен.

— Не уйду! — Егоров оторвался от пулемета.— Сеня, выполнишь мою просьбу?—тихо спросил он.

— Смотря какую!

Федор замерзшей рукой вынул записную книжку, а из нее — аккуратный листок бумаги и передал Сибиряку.

— Если погибну, передай вот это майору Карпову... Был беспартийный, а теперь считаю себя коммунистом.— Достав фотокарточку Наташи, попросил: — Ее оставьте у меня... Вместе со мной между этих камней заройте!

Ласково, тепло, словно живая, смотрела с фотографии на угрюмых, измученных матросов белокурая с ясными глазами девушка.

— Еще за нее мало расквитался! — Федя спрятал фотографию и записную книжку за пазуху.

— Если, Федя, буду жив, просьбу твою выполню!

Над головой прошуршала мина, где-то позади раздался ее глухой разрыв. За ним второй, третий. Егоров, не отрываясь от пулемета, снова принялся грызть кожу. Сибиряк не мог видеть этого. Он торопливо достал из-за пазухи сохраненный на крайний случай кусочек хлеба и протянул другу.

— На, возьми, Федя!

— Что это, хлеб? Хлеб? — расширились глаза Егорова.

— Ну, бери же! — строго гаркнул на него Сибиряк.— Немедленно ешь!

Егоров с жадностью схватил было хлеб, но, посмотрев на друга, на его обмороженное исхудавшее лицо, отдернул руку.

— Не возьму, Сеня, сам ешь! — слезинки выкатились из его запавших глаз.—Спасибо, друг...

— Возьми, говорю!

— Убери лучше!

— Ну, тогда пополам!

— Сам все ешь!

Сибиряк хотел силой сунуть ему в рот кусочек хлеба, и в это время вдруг словно ожили камни:

— Смотрите, смотрите! — закричали матросы.— Придумали-то чего?!

То там, то здесь из окопа противника на мгновение высовывался фашист с дымящимся котелком и буханкой хлеба в руке. Егоров задрожал от гнева. Выбрав момент, он выстрелил в наглеца, но промахнулся. Фашист исчез, оставив на бруствере дымящийся котелок и соблазнительную буханку.

— Издеваетесь, гады! — грозно заревел Егоров. Он схватил гранату и трофейную винтовку со штыком, вскочил на бруствер, вытянулся во весь огромный рост. Широкоплечий, заросший рыжей бородой, с безумными глазами, он был страшен, и казалось, сметет все на своем пути.

— Стой, стой! — пытался удержать друга Сибиряк. Егоров сильным толчком отбросил его от себя.

— Видишь... буханка! Я есть хочу! — и, потрясая в воздухе гранатой, он метнулся в сторону врага.— Разнесу!

— Остановись, Егоров! Остановись! — кричал командир.

Егоров уже ничего не слышал. Саженными прыжками он приближался к траншее врага. Вот он перемахнул через камень, перепрыгнул через другой и остервенело бросил в траншею гранату. Вздыбился столб снега. Сползло на дно траншеи несколько безжизненных тел. На какой-то момент опешили солдаты.