Грант вызывает Москву.
Шрифт:
— Спасибо, мы уже знакомы. К тому же не в моих правилах пользоваться протекцией.
— Мне бы хотелось узнать, И–гор: вы остались сознательно? — продолжал генерал.
— Как вам сказать? Бессознательно поступают только животные.
— Хо–хо! Замечательный ответ!
— Это безобразие, — врезалась в разговор Эмма Густавовна. — Как только сойдутся двое мужчин, они сразу начинают говорить о деле и никого больше не хотят замечать. Я прошу вас, генерал, рассказать, как там у вас сейчас в Германии.
— Как? Изумительно, милейшая фрау Реккерт, и–зу–ми–тельно! Нам, живущим в эту эпоху, будут
Шрагин наблюдал генерала с огромным любопытством, и одновременно его мозг фиксировал все, что могло пригодиться для дела.
— Да, господа, — разглагольствовал генерал. — Новая Германия уже родилась и идет к великому будущему. Конечно, еще не околело поколение чистоплюев, еще барахтаются где–то бывшее чиновничество и бывшие плутократы. Но мы всю эту мразь уничтожим, смею вас уверить! Вот, рассчитаемся с русскими, с англосаксами и потом одним ударом окончательно очистим воздух Германии от испражнений прошлого! Пардон, фрау Реккерт! — Он даже извинение выкрикнул, как команду на плацу. Затем медленно обернулся к Шрагину и сказал напыщенно: — И я хочу вас, молодой человек, предупредить: любите вы работу или не любите — это все–таки не главное. Ваша судьба зависит от того, поймете ли вы величие фюрера и новой Германии. Если нет, вас растопчет сама история, запомните это.
— Я уже сейчас все это прекрасно понимаю, — твердо и убежденно ответил Шрагин.
— Тогда хайль Гитлер! — неожиданно гаркнул генерал и выбросил вперед руку.
Шрагин, чуть помедлив, тоже поднял руку и негромко произнес:
— Хайль… Гитлер!
— Браво, И–гор! Вы первый русский, который передо мной приветствовал гений фюрера…
Эмма Густавовна снова попыталась увести разговор от политики, которая ее всегда пугала. Она попросила описать, как выглядит ее родственник фон Аммельштейн. И вдруг генерал Штромм снова закричал:
— Кстати, вот и ваш родственник, фрау Реккерт, тоже непозволительно долго воротил нос в сторону. Когда я женился на его племяннице, я, естественно, вошел в его дом. Бывало, придем с женой в гости. Я — хайль Гитлер! А он — здравствуй, дорогой мой друг. Я все понимал и с опаской для себя терпеливо смотрел, что будет дальше. И только когда мы прибрали к рукам Австрию, Чехию, Польшу, Францию и я однажды пришел в его дом и сказал «Хайль Гитлер!», он, наконец, ответил тоже: «Хайль Гитлер!» И тогда я обнял его и сказал: «Слава богу, теперь мы действительно родственники». Но разве я могу забыть, что он признал фюрера только после того, как фюрер подарил ему Европу? Вот он, генерал кивнул на Шрагина, — даже он понял все гораздо раньше…
Вскоре генерал уехал. Прощаясь, он сказал Эмме Густавовне, чтобы она не опасалась никаких притеснений со стороны оккупационных властей.
— Все, кто нужно, мною предупреждены, — сказал он. — Однако я и мои друзья оставляем за собой право ходить к вам в гости. И вы уж поймите, пожалуйста, нас, попавших на чужбину. Дли нас ваш дом как остров в черном океане.
— Прошу вас, не стесняйтесь, — лепетала
Генерал поцеловал ей руку.
— Ради бога, не провожайте меня, — сказал он. — Я уже чувствую себя здесь как дома.
Хлопнула наружная дверь, взревел мотор автомобиля, и все стихло.
Эмма Густавовна смущенно смотрела на Шрагина.
— Все–таки это ужасно! — проговорила она устало. — Мне иногда кажется, что я вижу все это во сне.
Глава 11
Зина — так звали девушку, работавшую на бирже, — воспитывалась в детдоме. После окончания детдомовской семилетки она приехала в этот город, стала работать уборщицей в больнице и сразу же поступила в школу медсестер. Кончить школу помешала война.
Зина пошла в военкомат, пыталась попасть в армию, но вместо этого ее отправили на рытье оборонных сооружений. Так она остались в городе.
На бирже, куда устроилась Зина, было два начальника: один — немецкий, недосягаемый для Зины, хмурый немец с искусственным стеклянным глазом — господин Харникен; другой — русский, в недавнем прошлом заведующий городской баней, Прохор Васильевич, который принял Зину на работу и звал ее теперь не иначе, как дочка. А Зина за глаза называла его Легавым — за то, что он самым непонятным образом чуял, когда приближался господин Харникен. Тогда у него сразу поднималось ухо, он весь преображался, вскакивал из–за стола, втягивал живот и преданно смотрел на дверь. Именно в этот момент и появлялся немецкий директор.
— Встать! — кричал Легавый и уже тихо и почтительно произносил: — Здравствуйте, господин Харникен.
Немец кивал головой и торжественно проходил в свой кабинет.
В первые дни Зина не очень–то задумывалась над тем, что произошло. Но все же скоро она поняла, что и с ней и со всем городом случилось огромное несчастье. Работая на бирже, она раньше других узнала, что немцы готовят отправку работоспособных горожан в Германию. «Их там, как рабов, будут продавать», — сказала Зине Вера Ивановна, пожилая женщина, в прошлом учительница, а теперь такая же, как Зина, учетчица.
Каждый вечер на бирже появлялись гестаповцы. Зину пугала их черная тараканья форма с черепами на рукавах. Легавый вываливал перед ними на стол учетные карточки, и гестаповцы долго рылись в них. Какие–то карточки они забирали с собой, и после этого Легавый брал к себе регистрационную книгу и вычеркивал из нее несколько фамилий. «Этих уже можно считать покойниками», — говорила тогда Вера Ивановна.
Однажды утром Легавый подозвал к себе Зину:
— Когда видишь, что пришел еврей, а пишет в карточке, что он русский, подай мне сигнал. Подойди ко мне вроде за справкой и скажи, — приказал он.
Вера Ивановна, узнав о приказе Легавого, сказала Зине:
— Если ты это сделаешь, станешь убийцей.
Но Зина и не собиралась выполнять этот приказ.
После работы она забегала домой, надевала свое единственное выходное платьице — синее в белую полоску — и шла, как она говорила, на люди. Она просто болталась по городу и смотрела во все глаза, что делается вокруг.
И вот однажды в воскресенье, когда она стояла на углу возле рынка, кто–то тихо позвал ее:
— Зина, это ты?