Граждане Рима
Шрифт:
— Понимаю, — ответил Фаустус так мягко, что бессильные слезы снова навернулись на глаза Марка. Стены пульсировали, кровоточили.
— Пожалуйста, давай уедем. Пожалуйста, хотя бы… хотя бы из-за Вария…
— Да, сейчас куда-нибудь поедем. А насчет Вария я узнаю, — все так же мягко пообещал Фаустус.
Значит, это оно, подумал Марк, и ничего теперь не поделаешь.
За дверями палаты раздался шум борьбы, беспорядочный топот ног. Марк услышал, как сестра, словно схватившись с кем-то, придушенно вскрикнула:
— Что вы себе позволяете?! Сюда нельзя, здесь нет
Другой голос, нет, этого не может быть, ответил:
— Ну, так и вам лучше сдаться, а я никуда отсюда не уйду.
И она ворвалась в распахнутую дверь.
В первый момент Марк не мог посмотреть на нее, потому что боялся того, что может случиться, если он это сделает, но не мог удержаться, и, хотя освежеванные туши по-прежнему мелькали вокруг нее, она не изменилась, и ее лицо, ее покрасневшие, с темными кругами глаза, были прекрасны. Мне это просто мерещится, подумал Марк, нет, она никак не могла оказаться здесь.
Уна бросилась прямо к нему, едва не врезавшись, не коснувшись его, но тут же отступила на шаг назад, не сводя с него глаз. Затем она мельком взглянула на стену, словно та все еще истекала кровью, хотя Марк знал, что Уна не может этого видеть.
— Это не на самом деле, — сказала она.
— Знаю, — ответил Марк.
— Но это скоро кончится, — пробормотала она. Затем повернулась к Фаустусу и ровным тоном произнесла: — Я знаю, в это нелегко поверить, но придется. Он верно говорит, это уловка, но, если вы не будете отпускать его от себя, все пройдет. Я знаю.
— Как ты здесь оказалась? — прошептал Марк.
Фаустус следил за тем, как Марк разговаривает с пустотой, и ему хотелось разрыдаться от жалости. Стриженный бобриком мужчина переоделся в форму охранника, в которой приехал, и уже полчаса как ушел, хотя Фаустус даже не заметил этого. Теперь в палате кроме них с Марком никого не было.
Несколько часов спустя он выслушивал Агеласта.
— Нам надо подумать, как объявить об этом народу, — сказал тот.
— Ради всего святого, позже, — выдохнул Фаустус.
— Но он говорил разные подстрекательские вещи, и, боюсь, люди не поймут, что он был не в себе. Разве только… увидят его в теперешнем состоянии. Конечно, пару минут, не больше.
Фаустус тут же его рассчитал.
CAELIAN
Дама злился, и ему было стыдно, хотя он ни за что не признался бы себе в этом. Он никогда не повторял сказанные ими друг другу слова, не задумывался над тем, действительно ли выглядел нелепо. Если ему и не удавалось не прокручивать постоянно в сознании этот эпизод, опаляющий, ядовитый, то он мог, по крайней мере, ужать его, обеззвучив, сведя до размеров короткой пантомимы, словно они с Уной, стоя в пещере, которая теперь могла уместиться на ладони, разыгрывали немую сценку в неровном свете фонаря и сотрясенном воздухе. Под конец он упростил ее до простого обмена жестами: Уна отводит его руки, движения обоих скомканные и дерганые, как у марионеток.
Он пытался отдать каждую частицу себя, которая могла почувствовать
Они с запозданием узнали, что произошло на римском Форуме. Когда Марк взобрался на статую, тяжелый черный автомобиль все еще катил по прибрежной дороге из Ареласа в Никею, Уна не отрывала глаз от серого моря, они ехали вперед дремотно, почти ни о чем не думая.
И все же иногда белые и платиновые световые шары появлялись на поверхности воды и, казалось, ослепительно сверкали сами по себе, словно не завися от грозового неба, и Уна, которая едва смотрела на море, с тех пор как они покинули Британию, снова почувствовала изумление, будто разряды молний были как-то связаны с Марком и с ней.
А затем снова пошли смутные воспоминания и догадки; глядеть на море казалось преступно бессмысленным занятием, а серебряные вспышки — дурным предзнаменованием. Как и Дама, она чувствовала себя заряженной миной, готовой взорваться от безделья, и сидела совершенно неподвижно, словно легкое движение запястья могло навлечь страшную беду. Разговаривали они лишь изредка, но, спустя час после того как пересекли границу Италии, стало ясно, что Даме, глядящему вперед затуманенным взором, нужно нечто большее.
Рядом с Дамой, где до сегодняшнего дня сидела Уна, Сулиен чувствовал себя так, будто руки его обожжены и горят, напряжение копилось в машине, как в лейденской банке. Сначала он беспокоился из-за Дамы, а затем и вправду начал подумывать о том, что они могут разбиться, если никто не остановит вошедшего в раж водителя.
— Остановись, Дама, — сказал он. — Ну, давай. Мы почти не спали эту ночь, да и накануне, на сегодня ты уже хорошо поработал. Остановись, остановись.
Он чувствовал, как сидящая сзади Уна медленно переводит дыхание, как ей хочется воспротивиться ему, но она сдерживается. Еще полчаса Дама делал вид, что не слышит настойчивых просьб Сулиена, но потом, уже подъезжая к Генуе, неожиданно сдался и наконец остановился на полупустой посыпанной гравием парковке у порта.
— Я в порядке, — заметил он обычным, дружелюбным голосом и вскоре уснул. Уна прерывисто, с облегчением вздохнула.
Они с Сулиеном выбрались из машины.
— Уверена, что один из нас может повести, — заявила Уна.
— Вполне вероятно, но слушай, сначала надо поесть.
Уна видела, что эта передышка неизбежна, но подумала, как думала во время каждого привала, что, возможно, именно сейчас мы все погубим, возможно, именно в это, проведенное здесь, упущенное время он умирает. Но даже это была слишком смелая мысль: вероятнее всего, они в любом случае не смогут ему помочь. Было непонятно, как, оказавшись в Риме, они смогут найти Марка, даже если он там.