Граждане Рима
Шрифт:
— Да, такое иногда случается, когда худшее позади, — однако смог вздохнуть с облегчением и благодарностью Даме за то, что тот рассказал ему, что они поспособствовали спасению Дамы хотя бы в такой малой степени, помогли не свершиться этой мерзости.
— Знаю, — неопределенно ответил Дама.
Сулиен спросил, но не «что ты сделал?», а:
— Почему они сделали с тобой это?
Дама посмотрел на вздымающийся остроконечными пиками горизонт.
— Я убил троих людей, — бесцветным голосом произнес он.
Сулиен оторвал взгляд от руки, которую обследовал, чувствуя, как мурашки, словно чужие пальцы, пробежали у него по хребту. Дама ответил ему холодным, отрешенным,
Сулиен и вправду полностью отключился от мыслей об изуродованных руках Дамы, ему мерещилось убийство. Сначала припомнился невидимый нож из сна, а затем — вполне реальный, и мысль об убийстве, посетившая его в Волчьем Шаге, — отчетливая злобная вспышка, словно существовал риск, что он все еще способен на подобное. Ему хотелось выбросить все это из головы. Он говорил себе, что в данный момент лично его ничто не должно интересовать больше, чем искалеченные руки Дамы. И понял, что, пожалуй, что-то удастся сделать. Обе руки, казалось, пострадали в равной степени, связки были порваны, кисти омертвели, но все же левое запястье, должно быть, привязали под небольшим углом или затянули туже, чем другое. Шип только оцарапал кость, но каким-то образом скользнул мимо главного нерва, задев его, но не разрезав совсем. Это место теперь затянулось волокнистой тканью шрама, но под уродливой коростой продолжала течь кровь, и нерв, мягко разветвляясь, уходил в пальцы. Под весом Дамы, качнувшегося вправо, нервный узел плеча медленно натянулся и порвался. Грубое напряжение, приходившееся на правую руку, ослабило давление на другую в достаточной степени, чтобы сохранить сеть пролегающих в ней нервов в относительной целости. При заживании клеток на бледных нервных оболочках образовались бугорки, покрывавшие их так плотно, что разве что дятел мог продолбить их, заставить мышцы работать и вернуть им чувствительность, но рука была жива. Сулиену было проще простого представить, что такое могло произойти с его собственным телом.
Он легко приложил палец к шраму, другую руку опустил на плечо. Большой палец Дамы, а затем указательный и средний дернулись, как будто он подзывал кого-то.
Дама, в свою очередь, подпрыгнул в шоке.
— Как ты это сделал? — настойчиво спросил он. Вытаращенными глазами он уставился на свои пальцы, ему хотелось, чтобы они снова шевельнулись. — Я до сих пор ничего не чувствую. Как ты это сделал?
— Не знаю, — ответил Сулиен, сосредоточившись на шраме и нерве.
— Они не двигались уже… уже четыре года, — задыхаясь, проговорил Дама. — Это… это чудо, правда? Но я до сих пор ничего не чувствую…
— Что? — рассеянно спросил Сулиен. — Ты не можешь двигать ими, потому что здесь блоки — тут и вот тут, — потребуется время, и я не могу ничего обещать, но, может быть, смогу убрать их. Чувствительность, вероятно, отчасти вернется и подвижность тоже.
Лицо Дамы стало страшным, одновременно светясь радостью и исказившись от отчаяния.
— А правая?..
— Нет, — поспешил прервать его Сулиен. — Во всяком случае, не пальцы. Прости. Нервы тут…
— Ты сможешь что-нибудь сделать?
— Нет, — упавшим голосом повторил Сулиен, — нервы перерезаны. А лечить нервы хуже всего. Поздно.
Дама все так же, широко раскрыв глаза, смотрел на него, надежду и разочарование невозможно было отличить друг от друга. Наконец он кивнул.
— Я сделаю все, что смогу, —
Лицо Дамы вновь исказилось двусмысленной злой гримасой.
— Спасибо, — сказал он.
Стоявшие в отдалении Марк и Уна видели, как Дама яростно борется, снова влезая в куртку. Но Уна объяснила, что с ним случилось.
— Думаешь, ему еще больно? — спросил Марк.
Уна только молча кивнула. Обоим захотелось неистово замахать руками, мечась из стороны в сторону, но они побоялись, что Дама может их увидеть.
— Если бы я мог положить этому конец, — начал было Марк и внезапно замолчал, на лице застыла гримаса боли. — Я думал о распятом мальчике из отцовского рассказа. Я подумал, что если смогу остановить это, то, может быть, сниму проклятие с Новиев. Но дело не в проклятии, верно?
— Нет, — с инстинктивной суровостью ответила Уна, но затем добавила. — Это будет не единственная причина, по которой ты сделаешь это. Не можешь же ты отогнать собственные мысли. И никакого эгоизма тут нет.
Они снова заглянули в ущелье, но по-прежнему ничего не увидели кроме листвы.
— Как долго ты… то есть мы здесь пробудем? — внезапно спросила Уна. — Откуда ты узнаешь, что можно спокойно возвращаться домой?
— Полагаю, дядя или кто-нибудь еще выяснит, кто убил моих родителей. Об этом объявят по дальновизору, — неуверенно ответил Марк. — А может, Варий… может, Варий приедет сюда.
— Но сколько времени это займет, как тебе кажется? — Разумеется, Марку нечего было ответить. — Я имею в виду, что ты решишь, если не получишь никаких известий? Что станешь делать тогда?
— Тогда мне в любом случае придется вернуться, — спокойно ответил Марк.
— Но ты не можешь, — горестно и досадливо нахмурилась Уна.
— Я не могу всегда оставаться в стороне. Я должен встретиться с дядей. Пока мне удастся заставить его верить мне, все будет в порядке.
— Просто глупо, — сказала Уна с уверенностью, которая порой бывала такой сокрушительной. — Именно этого они и боятся. Именно к этому они будут готовы. — Марк ничего не ответил. Уна продолжала все тем же рассудительным тоном, но необычно быстро: — Конечно, через несколько лет — скажем, года через два или через четыре — это будет другое дело. Они перестанут из-за тебя беспокоиться, будет легче пробраться незамеченным. И ты станешь старше, изменишься внешне. Я словно вижу, как это будет. Об этом ты думаешь, разве нет? Что надо выждать годика два?
Она знала, что это не так.
— Что ж, — сказал Марк, — может быть, я не стану ждать, может быть, завтра… — Он умолк и в наступившей тишине бросил на Уну быстрый взгляд, он подумал, что при правильном освещении глаза у нее темно-вишневые, почти черные, и что вряд ли кому-нибудь приходило в голову, что это красиво. Он вовсе не хотел сказать, что завтра собирается домой, потому что понял, что это неправда, но эта же мысль вернула его к началу, к чувству вины: ему не следовало бросать Вария, не следовало покидать Рим.
— А тогда вы с Сулиеном приедете навестить меня, — сказал Марк с неуместной задушевностью. — Вам стоит посмотреть Рим…
— Да, — покорно согласилась Уна, потому что теперь он нуждался в ней. Но одновременно подумала, что не сможет поехать в Рим, этот путь для нее заказан.
Дама окликнул их. Сулиен, все еще бледный, но спокойный, вполголоса рассказал Марку, как им помочь Даме с подъемником. Дама, напряженно пошатываясь и плотно сжав губы, стоял между ними, пока они опускали его в стальную корзину. Как рюкзак, подумал Сулиен, чувствуя подступающую дурноту, когда они бросили рюкзаки вслед за ним.