Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Отченашек Ян

Повелительным жестом он указал Борису на дверь и ушел к гостям. Ирена заперлась в своей комнатушке, а Борис все торчал, как пришитый, в пустом холле. Закрыл руками перекошенное лицо. Выгнали! А с какой насмешкой она смотрела — заметил? Трус, — швырнули ему в лицо. Как мальчишке, который описался от страха перед кулаком мужчины, об такого и мараться не стоит…

Борис бежал, хлопнув дверью. Трус! — свистело у него в мозгу. На улице он остановился, привалясь спиной к ограде, ему казалось — сейчас он рухнет прямо на камни, разрыдается от бессильной злобы. Может, вернуться, при всех вытащить заряженный револьвер — вот он, в кармане! — и стрелять. Стрелять! Ужас, смятение! Это Борис стреляет! Женщины визжат от страха…

Он

перевел дыхание, опустил голову. Нет — он и этого не сумеет. Он всегда чувствовал это в себе, заглушал дикими выходками, ребяческим хвастовством, и вот теперь… теперь это вышло наружу. При ней! Кого он ненавидит больше — ее или его? Он так был подавлен своим позором, что не мог понять.

Отлепившись от ограды, двинулся вперед. Нет! Он им еще покажет! Соберется с духом и, прежде чем уехать, совершит нечто ошеломляющее. Нечто такое, от чего у них дыхание перехватит. Потрясет весь мир! Ненавидит, ненавидит все и вся! Докажет им и себе, что…

Он шел, шатаясь, наткнулся на фонарный столб — и вскрикнул в невольном испуге.

А Брих все еще сидел под пальмой рядом со своей странной собеседницей. Разговаривали, умолкали… Эва откинула голову на спинку кресла — она устала. Часы в спальне пробили полночь. Что мне тут нужно? — думал Брих. Реальность ли все это? Невольное воспоминание — и перед ним снова всплыло лицо Патеры. Казалось, с той минуты, как Патера нерешительно постучался к нему сегодня, прошла чуть ли не вечность, и он, Брих, пролетел за это время неизмеримое пространство, разделяющее два мира. Патера — и эти люди! Где же мое-то место? Здесь? И зачем я болтаю с этой женщиной? Что может она сказать мне? Да, интересна, приятна, волнует — Брих оглядел ее со стороны. Кто ты такая? Каким ветром тебя занесло сюда? Тебе тоже не место здесь! Заметил: у нее большой рот, чувственные ноздри. Губы — определенно злые.

— О чем задумались, доктор? — спросила она, нарушив течение его мысли.

— Откуда вы знаете мое звание?

— Чего я только не знаю. — Она усмехнулась. — Но ответьте на мой вопрос.

Он пожал плечами:

— Да ни о чем интересном — быть может, об истине. Где она? Здесь, в этом? — он обвел рукой полукруг.

— Тем не менее вопрос интересный. Хотя я никогда об этом не задумываюсь. Но скажу вам: если и есть истина, то, уж во всяком случае, — не здесь. Можете смеяться.

— Не над чем. Скорее поражаться впору. Это ведь и ваша…

— Вы уверены? Не путайте две вещи. Одно дело мировоззрение — оно не налагает обязательств. А вот жизнь, единственная, — обязывает. И я, признаюсь, не могла бы жить без денег. Это, конечно, дурно, да?

— Это печально. Утратить всякую веру и жить вопреки своим убеждениям… Я так не смог бы.

— Вы умны. Да, это печально. Но коли уж как-то живешь, незачем лгать, что живешь правильно. Правда печальна, как видите. Но ведь не обязательно всегда жить в собственном доме — иной раз подойдет и гостиница, если она с удобствами. Порой мне хочется… ах, нет, глупости! Эти же, другие, здоровы, сильны, полны жизни. Они ничего не боятся! Но, возможно, я наивна.

Брих удивленно вскинул голову:

— А вы боитесь? Чего?

— Что вы хотите знать? Вероятно, вы меня переоценили. И почему, собственно, я разговариваю с вами так открыто? Разойдемся — и конец. Но поздно уже. В сущности, я боюсь всего. Быть может — старости. Холодного зеркала. Отчужденности. Она везде! Говорят, надо жить так, чтоб легко умиралось. Не скажете ли, как это делается?

— Наверное, так: жить ради других, жить правдиво, жертвовать собой…

— Я уже сказала вам, что — быть может — считаю истиной. Она — в руках бедняков. А для меня быть бедной значило бы плохо распорядиться жизнью — я не могу! И наверное, всю жизнь буду бояться, потом постарею, мною перестанут интересоваться, мне перестанут докучать глупые лица, лживые речи. Ах, иначе у меня

не выходит! Впрочем, какое мне дело до морали — я не пастор. И оставим это, господин исповедник.

Они долго молчали, потом он осмелился спросить:

— А у вас не бывает иногда желания бежать от своей жизни?

Она кивнула, положила тонкую руку ему на плечо.

— Бывает — но я сопротивляюсь.

Брих покачал головой:

— Почему? Страшно?

Она ответила не сразу — задумалась.

— Для этого вам надо бы знать всю мою жизнь. Началась она здесь, в Чехии. Представьте маленький городишко, сахарный завод с запахами свекольных обрезков, вокруг — прелестный ландшафт, и топает по нему мой папа с почтовой сумкой через плечо. Нас было четверо, брат умер. Школа, учитель, от которого разило луком, в потрепанном костюме. И грязная улица. Что за будущность! С порога нашего дома был виден невысокий холм с деревянной вышкой для обозрения, на вышке страшный холод, а заберешься туда — увидишь мир! Мир! Уйти от учителя, провонявшего луком! Сначала Прага — перебивалась кое-как, работала, голодала. Потом Лондон — наконец-то широкий мир! Я люблю Лондон, но с трудом переношу англичан.

— Там вы вышли замуж, — догадался Брих.

— Да, только не напоминайте мне об этом. Он был не плохой человек и вовсе не глупый. И помог мне в самое трудное время, женился на мне вопреки протестам своей патрицианской семьи. Англичане способны порой на самые сумасбродные выходки… Это был состоятельный человек с отвратительными привычками и — на двадцать три года старше меня. Сидим, бывало, у камина, и я весь вечер подливаю ему в чай молоко. Я умирала от скуки! Вот вам и высший свет… Когда, во время войны, поблизости разорвалась бомба, он едва повернул голову и сказал: «Дураки». Что бы я ему ни толковала, он только кивнет головой в ответ на мои жалобы и ничего не изменит. Упрямец. Ничто не могло вывести его из неподвижности, даже сама смерть. Но он меня любил. Любил непонятно, закостенело, нежно — ничто не могло сбить его с однажды занятой позиции. В сущности, я не знаю, что о нем сказать. Мы прожили пять лет, а когда он умер, мне казалось — я так и не узнала, что это был за человек. После него осталось много денег, а больше ничего. Грустная история, правда? И я вернулась на родину.

— Зачем?

— Трудно сказать. Это называется: отчизна, родной дом… Быть может, затосковала по холму с вышкой, на которой так холодно, по запаху свекольных обрезков, по учителю… Вот и все.

— И вы нашли это? — с трогательным участием спросил Брих.

— Нет. Вероятно, вернуться в прошлое можно только при определенных условиях. Вероятно, то, что называется родиной, надо носить в себе. Я в этом не разбираюсь. Все тут стало мне чужим, малым, тесным, неприятным… И я стала чужой всему. Вы правы, мне тут не место. Я сделала глупость. Но довольно об этом. Почему я рассказываю все именно вам?

Из кабинета прибрел Гиттингс, видимо искавший Эву. Глаза у него блестели от выпитого, но вел он себя сдержанно.

— Хэлло, Монти! — окликнула его Эва. — Подсаживайтесь к нам да расскажите что-нибудь веселенькое!

Гиттингс пододвинул себе кресло, зажег трубку. Принялся расхваливать Прагу — замечательный город! К сожалению… Он оборвал на полуслове и глянул на Бриха.

Завязалась неторопливая беседа. Речь Гиттингса изобиловала красноречивыми паузами и сложными предложениями, но Брих всякий раз точно знал, на что он целится, и у него возникало неприятное ощущение, что этот мальчишеского облика иностранец знает о нем больше чем нужно, хотя и держится трезво, не позволяя себе сколько-нибудь резко критиковать режим; Гиттингс говорил все больше намеками и лишь как бы мимоходом ронял неблагоприятные суждения об увиденном. Брих чувствовал: этот человек старается вызвать его на более откровенный разговор и тщательно его прощупывает. Гиттингс спокойно похвалил английский язык Бриха, дружески улыбнулся: