Гражданин Галактики (сборник)
Шрифт:
К чему-то подобному Мамми меня уже подготовила. Я лишь спросил:
— Ты уверена?
— Уверена. И в том, и в другом. Ты поправишься. — Вдруг ее лицо скривилось. — Ну и каша из тебя была! Я видела.
— Очень плохо?
— Ужасно. У меня теперь кошмары.
— Не надо было им позволять тебе смотреть.
— Они не могли мне запретить. Я ведь твоя ближайшая родственница.
— Надо же! Ты сказала им, что ты мне сестра или что-то в этом роде?
— Что? Да я и есть твоя ближайшая родственница.
Я чуть не сказал ей, чтобы не придуривалась, но вовремя прикусил язык. Мы были
— Так что мне пришлось давать разрешение, — продолжала она.
— На что? Что они со мной делали?
— Ну, сначала сунули тебя в жидкий гелий. Оставили тебя там, и целый месяц использовали меня, как подопытную морскую свинку. Потом, три дня назад — три наших дня — дали тебе оттаять и начали работать. С тех пор ты поправляешься.
— А сейчас в каком я состоянии?
— Ну… ты снова отрастаешь. Регенерируешь. Кип, это не кровать. Просто так выглядит.
— А что же это?
— У нас нет для этого названия, а то, как они это называют, я не смогу произнести — слишком высокие звуки. Но все, начиная отсюда… — она похлопала по простыне, — и донизу, целая комната под тобой — все это тебя лечит. Ты весь в проводах, как эстрада на рок-концерте.
— Хотелось бы посмотреть.
— Боюсь, что нельзя. Ты еще не знаешь всего, Кип. Им пришлось срезать с тебя скафандр.
Это меня резануло по сердцу сильнее, чем известие, что я был месивом.
— Что? Оскара! Они его разрезали? Я имею в виду мой скафандр.
— Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты постоянно разговаривал с «Оскаром» — да еще и отвечал за него. Иногда кажется, что ты шизик, Кип.
— Ты спутала, малявка — это раздвоение личности. А ты, кстати, параноик.
— Да это я сто лет знаю. Но я хорошо адаптировалась. Хочешь повидать Оскара? Мамми говорила, что ты захочешь, чтобы он был рядом. — Она открыла шкафчик.
— Погоди! Ты же сказала, что его разрезали!
— Они его починили. Как новенький. Даже лучше.
«Время, милая! Помни, что я тебе говорила».
— Иду, Мамми! Пока, Кип. Я скоро еще приду. Я буду очень часто приходить.
— Ладно. Оставь шкафчик открытым, чтобы я мог видеть Оскара.
Чибис приходила, но не «очень часто». Я не обижался, во всяком случае не очень. Вокруг нее были тысячи интересных и «познавательных» вещей, куда можно было сунуть свой вездесущий нос, и все такое новое и восхитительное — она была занята почище щенка, жующего тапочки. У наших хозяев от нее голова шла кругом.
Но и я не скучал. Я поправлялся, а это работа на полную катушку, скучать не приходится, — при условии, что вы счастливы, — а я был счастлив.
Мамми я видел нечасто. Я начал понимать, что она тоже очень занята, хотя она приходила ко мне не позже чем через час после моей просьбы, и никогда не торопилась уйти.
Она не была ни сиделкой, ни врачом. За мной ухаживал целый штат ветеринаров, ловивших каждый удар моего сердца. Если я не просил (шепот слышали не хуже крика), они не появлялись, но скоро я понял, что комната была нашпигована микрофонами и телеметрией, как корабль на испытаниях. Кровать моя оказалась устройством, по сравнению с которым наши «искусственное
Устройства этого я так и не увидел (они никогда не поднимали простыню, разве что когда я спал), но что оно делало, знаю. Оно заставляло тело восстанавливаться — не зарубцовывать ткани, а восстанавливать утраченное. Это умеет любая устрица, а морская звезда делает это так ловко, что вы можете разрубить ее на кусочки и получить тысячу новеньких морских звезд.
Этот фокус способно проделать любое животное, поскольку каждая его клетка содержит полный набор генов. Но мы несколько миллионов лет назад утратили это свойство. Известно, что наука пытается восстановить его; вам, может быть, попадались статьи — оптимистические в Ридерс Дайджест, разочарованные в Сайентифик Мансли, совсем дурацкие в журналах, «научные редакторы» которых, видимо, выросли на фильмах ужасов. Но работа идет. Когда-нибудь в будущем, если кто-то случайно и умрет, то разве что от потери крови по дороге в больницу.
А здесь у меня оказалась прекрасная возможность узнать об этом все — но не вышло.
Я пытался. Хоть сами процедуры и не беспокоили меня (Мамми велела не волноваться и каждый раз, навещая меня, повторяла внушение, глядя в глаза), все же мне нравилось быть пытливым, словно Чибис.
Возьмите дикаря из такой глуши джунглей, что там еще не слышали слова «рассрочка платежа». Пусть у него будет коэффициент интеллекта 190, и бес любопытства, как у Чибис. Поместите его в Атомные лаборатории Брукхейвен. {107} Много он узнает? Даже со всей мыслимой помощью?
Он узнает, какие коридоры куда ведут, и что пурпурный трилистник означает «Опасность!».
И все. Не потому, что ему не дано разобраться; мы условились, что он супергений — но ему понадобится учиться лет двадцать, чтобы он смог задавать нужные вопросы и понимать ответы.
Я задавал вопросы, всегда получал ответы, пытался их понять. То, что я понял, можно не записывать; это такая же путаница, как дикарское описание атомного реактора. Как говорят специалисты по радиоделу, когда шум превышает определенный уровень, информация передаваться не может. Все, что я получал, было «шумом».
Причем какая-то часть — буквально. Я задавал вопрос, кто-нибудь из терапевтов отвечал. Что-то я понимал, но когда дело доходило до главного, я слышал только трели. Даже когда переводила Мамми, то, на что у меня не хватало базовой подготовки, звучало как бодрая песенка канарейки.
Держитесь за стулья; я буду объяснять то, чего сам не понимаю: как мы с Чибис могли разговаривать с Мамми, хотя ее рот не выговаривал английских звуков, мы не могли петь, как она, и не знали ее языка. Веганцы… (я буду называть их «веганцы», хотя тогда нас следовало бы называть «солярианцы»; их название звучит, как шелест ветра. У Мамми тоже есть собственное имя, только я не колоратурное сопрано. Чибис пыталась им пользоваться, когда подлизывалась — черта с два ей помогало). У веганцев был удивительный талант понимать тебя словно изнутри. Вряд ли это телепатия, иначе я не делал бы столько промашек. Назовем это эмпатией.