Гребень Клеопатры
Шрифт:
На следующий день после похорон они втроем собрались в «Фристадене» — решать, что делать. И договорились, что надо поговорить с Мартином и Эльсой начистоту. Выложить все карты на стол. О чувстве вины и деньгах никто не заговаривал. Словно они про себя решили, что все как-нибудь образуется, нужно только затаиться и подождать. И все же атмосфера во время разговора стояла неприятная: казалось, все трое пытаются обойти неприятную тему, не гнушаясь откровенной ложью.
Крики, слезы и ругань… Ей казалось, дело не только в том, что напряжение последних недель вырывалось наружу таким образом. Скорее всего, они все эти годы скрывали свои истинные чувства, чтобы не обидеть друг друга, тогда как внутри у
Какая удача, что она была в кафе одна, когда он пришел. Она открыла окно, проветрила помещение, смолола зерна и приготовила себе кофе, чтобы насладиться им в одиночестве. На какое-то время страхи отступили и дали ей возможность дышать спокойно, но тут в дверь постучали, и через стекло она увидела его. Пожилой человек, но еще в хорошей форме и полном рассудке, скромно одетый, так что трудно предположить, насколько он состоятелен.
Она открыла дверь, и Мартин вошел внутрь. Она предложила ему перекусить, и он с благодарностью принял один из ее фирменных сандвичей: она смогла бы приготовить их даже во сне. Он съел сандвич и сказал, что хлеб напоминает ему тот, что пекла его жена. И сразу перешел к делу. Он говорил не о горе, стыде, вине или прощении. А о любви, клятве и взаимовыручке. О том, что смерти не надо бояться, это всего-навсего краткий период темноты, за которой начнется новая жизнь. Он говорил красиво, но она запаниковала, и страх сковывал ей горло.
Она хотела объяснить, что они уже обсудили его просьбу и решили отказаться. Но ничего не вышло. Она пыталась не думать о том, что ее так пугало, но мысли не отпускали. Словно кто-то другой диктовал слова, слетавшие с ее губ. Может, на нее подействовала мысль о деньгах. Но это же отвратительно. Ей по-прежнему не хотелось об этом думать. Особенно сейчас.
— Вы уверены, что хотите этого? — спросила она дрожащим голосом.
— Я был у нее вчера. Держал за руку и разговаривал с ней. Она, как всегда, не реагировала на мои слова. Я готов. Умоляю вас помочь нам. Я уверен, что Анна присоединяется к моей просьбе. Если бы она могла говорить, то сказала бы это сама.
Если бы могла говорить… Но она больше не может говорить.
Она сказала, что обсудит все с коллегами, а пока ничего не может обещать. Что навестит Анну в больнице, прежде чем принять решение. Потом уточнила все детали, и Мартин охотно ответил на ее вопросы. Теперь она знала отделение, коридор, номер палаты и имена персонала. Время посещений и номера телефонов… Мартин сообщил ей все, словно желая избавиться от лишней информации. Она все запомнила. И вот она здесь.
Больничный халат был ее идеей. Навестить Анну под видом родственницы или подруги значило бы возбудить лишние подозрения. Ее могли запомнить или вообще не пустить к больной, поставив под сомнение выдуманное родство. Она зашла в магазин забавных подарков и нашла там все, что нужно. Столкнись она с кем-нибудь в коридоре, в этом халате, белых брюках и старых туфлях легко сойдет за медсестру или практикантку. В таком виде она не привлечет к себе внимание.
Она огляделась по сторонам. Система коридоров и расположения помещений была очень четкая, и ей не составило проблем найти палату номер девять. Дверь была закрыта. Убедившись, что в коридоре никого нет, она осторожно открыла ее. Оказавшись внутри, притворила дверь и прижалась к ней спиной. Зажмурилась и сделала глубокий вдох. Потом открыла глаза и оглядела палату.
То, что лежало на больничной койке, не было похоже на женщину. С таким же успехом это мог быть и мужчина. Старый человек, существо без пола и души. Желтое одеяло прикрывало костлявый скелет, от которого дурно пахло. Череп обтянут тонкой кожей, с прилипшими
Она подошла и погладила больную по щеке. В горло у той была вставлена трубка, через которую она дышала; через другую трубку, подсоединенную к вене на руке, она получала питательный раствор. Никакой реакции на прикосновение, даже ресницы не дрогнули. Она подумала о той Анне, о которой рассказывал Мартин Данелиус. О женщине, полной жизни. Легкой, подвижной, остроумной. Сильной женщине, которая не боялась думать о будущем и сделала все, чтобы обезопасить себя от такого жалкого и унизительного конца.
Она надеялась на другое. Надеялась, что, увидев Анну, почувствует, что не имеет никакого права решать: жить той или умереть. Она хотела только посмотреть. Знала, что увидит здесь, знала, на что идет. И задавала себе страшные вопросы. Ну что ж… теперь у нее есть на них ответ.
Она искала смысл… Но перед ней было доказательство бессмысленности существования. Никто на свете не смог бы убедить ее в том, что страдания несчастного существа, лежащего на больничной койке, кому-то приносят пользу. В растительном существовании нет никакого смысла. И тем не менее она словно чувствовала на своих плечах груз всех десяти заповедей, высеченных на скрижалях. Тело боролось с разумом, и она напомнила себе, что тело всегда слабее духа. На столике рядом с кроватью стояло в рамочках несколько фотографий. На одной из них — Анна в молодости. Красивая молодая женщина рядом с другой женщиной, наверное, сестрой. Сестра. Она так хотела иметь сестру. Настоящую сестру.
Сестра. Как она о ней мечтала… Ей было пять, и мысль, что она — единственный ребенок в семье, уже стала привычной. Единственный, но нелюбимый. Она чувствовала, что не вписывается в семью, где было столько правил, которым надо следовать, ожиданий, которым надо соответствовать, вопросов, на которые надо знать ответ. Она же предпочитала жить, а не думать о том, как это делать. Нет, она не была несчастна. Просто ей чего-то не хватало. И это не могли восполнить ни булочки в буфете, ни запретные игры со спичками. Быть может, она заразилась этим от родителей, у которых менялось выражение лица при виде коляски с новорожденным или когда они слышали, что у кого-то «прибавление» в семействе.
Когда в тот день она вернулась домой, родители просто сияли. Наконец-то счастье было полным и безграничным. Несколькими неделями позже ей объяснили причину: у нее будет братик или сестричка. Мама ждет ребенка.
Только тогда она почувствовала, что такое семья. Теперь можно было открыто смеяться, недовольство словно исчезло из их дома, а хорошее настроение там поселилось. И только тогда она поняла, чего же именно ей не хватало. Наверное, родители снова открыли друг друга для себя. Папа гладил маму по животу и целовал на людях. Мама разрешала ей спать в родительской спальне и делать то, что раньше строго запрещалось. Даже примерять свои вечерние платья.
Когда подошло время родов, ее отослали к соседям. В волнении девочка бегала по комнатам, она не могла усидеть на месте ни секунды. Соседка потребовала прекратить беготню. «Теперь, когда в доме будет маленький, ты должна вести себя тихо, — сказала она. — Теперь ты не единственный ребенок в семье».
Она до сих пор помнит эти слова. И тон, каким они были произнесены.
Ей пришлось надолго задержаться у соседей. Она спала в чулане, где воняло старым тряпьем, и ее мучили кошмары. Когда же ей наконец позволили вернуться в свою комнату, выяснилось, что мама с папой уже давно дома. С младенцем. Ирис.