Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

Белох Юлиус

Спарта принуждена была оставаться безучастной зри­тельницей всех этих событий, потому что у нее было доста­точно дела дома, где ей самой грозило революционное дви­жение. В самом деле, нигде не накопилось столько горючего материала, как здесь, где над большею частью населения тяготело крепостное право без всякой гарантии хотя бы только личной безопасности; где другая значительная часть населения, обитатели областных городов, если и пользова­лась личной свободой и известной долей самоуправления, то в политическом отношении всецело зависела от Спарты; где, наконец, между гражданами самой столицы господствовало величайшее неравенство имуществ и всеми правами граж­данства пользовались только состоятельные, да и это мень­шинство распадалось на множество партий. Царская власть была с течением времени значительно ограничена, но ореол, которым все еще был окружен престол, огромные богатства царских домов, их родственные связи с знатнейшими фами­лиями города и главным образом право верховного началь­ства на войне, которого не могла отнять у царей никакая ре­форма, — все это составляло такую силу, которая в руках способного человека легко могла сделаться гибельной для свободы государства. Таким образом, между двумя высши­ми властями в государстве — между престолом и эфоратом — беспрестанно шла тайная борьба, и нужен был лишь ни­чтожный повод, чтобы она прорвалась наружу. Мы видели (с.ЗОЗ), что Спарта перенесла такой

кризис непосредственно перед началом Персидских войн; в течение короткого вре­мени царь из одного дома был лишен власти, а царь из дру­гого дома — брошен в темницу и там убит. Если эти собы­тия нанесли тяжелый удар авторитету царской власти, то успехи 479 г. должны были, в свою очередь, снова упрочить ее. Удачная война всегда доставляет полководцу политиче­ское влияние; естественно, что победители при Платее и Микале, Павсаний и Леотихид, приобрели в государстве та­кое значение, какого не имел ни один царь со времени паде­ния Клеомена. Можно ли удивляться тому, что они постара­лись воспользоваться удобной минутой? Начальство над греческим союзным флотом, вверенное Павсанию в 478 г., дало ему в руки те средства, в которых он нуждался для осуществления своих целей. В эту минуту отпадение Ионии (с.313) свергло Павсания с его высоты. Он был отозван в Спарту, и его враги воспользовались случаем, чтобы обви­нить его в изменнических сношениях с персидским царем. Однако Павсаний вышел из процесса победителем, и хотя правительство не имело в виду продолжать войну, тем не менее оно не решилось воспрепятствовать регенту, когда он на собственный риск снова отправился к Геллеспонту. Но прежнего положения ему уже не удалось занять; изгнанный афинянами из Византии, он удалился в Колоны в Троаде. Отсюда он будто бы вступил в сношения с персами, хотя мы не можем понять, какой помощи он мог ожидать от держа­вы, которая не в состоянии была защитить от афинян даже свои собственные владения. Вскоре он снова был отозван эфорами в Спарту. Он задумал добиться своей цели револю­ционным путем и начал подстрекать илотов к мятежу обе­щанием свободы и гражданских прав. Только теперь эфоры решили открыто напасть на регента; мнимые сношения с Персией представляли для этого удобный предлог. Павсаний знал, что предстоит ему на этот раз, и уклонился от ареста, бежав в храм Афины Халкиойкос; но эфоры велели замуро­вать вход, и победитель при Платее умер от голода (около 470 г.). Приблизительно в одно время с Павсанием пал и его товарищ по власти, Леотихид II (469 г.)· Он был послан с пелопоннесским войском в Фессалию, чтобы наказать за со­чувственную персам политику знатную фамилию Алевадов, которая господствовала над Ларисой и другими городами. Но несмотря на то, что он достиг значительных военных ус­пехов, он ограничился заключением договора, который, в общем, оставлял за Алевадами их прежние права. За это он был привлечен к суду, признан виновным в лихоимстве и лишен царского достоинства; он умер изгнанником в Тегее.

Таким образом, эфорат одержал победу в борьбе с цар­ской властью; герои Персидских войн были устранены. Пре­стол занимали теперь двое юношей — внук Леотихида, Архидам, и сын Леонида, Плистарх; значит, с этой стороны существующему строю не грозило никакой опасности. Про­шло еще два столетия, прежде чем спартанский царь решил­ся восстать против могущества эфоров.

Только теперь Спарта могла снова подумать о том, что­бы упрочить свою колеблющуюся гегемонию в Пелопонне­се. Лакедемонское войско вступило в Аркадию и при Тегее наголову разбило соединенных аргосцев и тегейцев. Под впечатлением этой победы Мантинея снова примкнула к Спарте, за что последняя согласилась признать синойкизм и демократическую конституцию Мантинеи. После второй большой победы спартанцев при Дипее у южного склона Мэнала подчинились и все остальные аркадские города. Ге­гемония Спарты в Пелопоннесе была восстановлена в том же объеме, какого она достигла в эпоху Персидских войн; в продолжение поколения с лишним, вплоть до великой войны с Афинами, пелопоннесские союзники не сделали уже ни одной попытки свергнуть с себя эту зависимость.

Между тем волнение среди илотов не прекращалось, не­смотря на энергичные меры правительства, которое не стес­нялось извлекать виновных и подозрительных даже из хра­мов, пренебрегая правом убежища. В это время в Спарте произошло сильное землетрясение, которое разрушило поч­ти все общественные и частные здания и похоронило под

развалинами значительную часть населения (около 464 г.). Илоты воспользовались катастрофой, чтобы начать давно подготовлявшееся восстание. В самой Лаконии мятеж не мог широко распространиться, так как периэкские города оста­лись верны Спарте; тем больший успех имел он по ту сторо­ну Тайгета: старая Мессения, вся как один человек, подня­лась против спартанского владычества. Но если в первые минуты смятения илоты и одержали здесь несколько побед, то продолжительное сопротивление спартанцам, ввиду их превосходной военной дисциплины, было немыслимо. Мя­тежники принуждены были покинуть долины и удалиться на гору Итому, которая, подобно крепости, возвышается в цен­тре Мессении и уже однажды, более двух веков назад, по­служила убежищем их предкам в войне со Спартой. Здесь, где все выгоды позиции были на их стороне, они с успехом отбивали приступы спартанцев. Война затягивалась, и при исконном неумении спартанцев вести осады невозможно было предсказать, сколько времени еще пройдет, прежде чем восстание будет подавлено. Между тем мешкать было опас­но, потому что пока мессенцы держались на Итоме, спар­танцы ничего не могли предпринять вне государства. По­этому они решили не только пустить в ход против мессенцев все силы Пелопоннесского союза, но и просить помощи у союзных Афин.

Здесь в первые годы после Саламинской битвы самым влиятельным из государственных людей был Фемистокл. Он руководил восстановлением города после удаления персов, и он же закончил укрепление Пирея, которое начал когда-то в звании архонта; нет сомнения, что и организация морского союза была в значительной степени делом его рук. Но имен­но это положение во главе государства не позволяло ему на­долго покинуть Афины и взять на себя руководство военны­ми действиями против персов, с тех пор как театр войны был перенесен в Азию и Фракию. Таким образом, слава саламинского победителя постепенно меркла перед свежими лавра­ми Кимона. Сюда присоединялось еще то обстоятельство, что добрые отношения со Спартой, установившиеся во вре­мя персидского нашествия, естественно, начали колебаться, с тех пор как Афины, благодаря основанию морского союза, заняли место рядом со Спартой, как равная ей держава. По­нятно, что в Спарте причину этой перемены искали не в но­вом положении Афин, а в политике государственного чело­века, руководившего Афинами; и действительно, такой про­ницательный политик, как Фемистокл, должен был раньше всякого другого прийти к убеждению, что мир между Афи­нами и Спартой не может долго продолжаться. Вследствие этого спартанцы употребили все свое влияние в Афинах на то, чтобы свергнуть Фемистокла, а это влияние все еще было могущественно. Участь Фемистокла была решена, когда к его противникам примкнул молодой, увенчанный военной славой Кимон. Он считал себя вправе занять первое место в государстве

и видел единственный исход для Эллады в тес­ной связи Афин со Спартой. Эта коалиция все сильнее и сильнее оттесняла Фемистокла. Наконец, по-видимому, в 471 г. дело дошло до остракизма, и осужденным оказался Фемистокл. Основатель афинского могущества принужден был удалиться в изгнание в Аргос.

Но он и здесь не нашел убежища. Лакедемоняне обви­нили его перед афинянами в том, что он принимал участие в измене Павсания; и действительно, очень вероятно, что он был не совсем чужд планам, направленным к ниспроверже­нию господствующего порядка в Пелопоннесе. Партия, ко­торая в это время стояла в Афинах у кормила власти, с радо­стью ухватилась за этот предлог, чтобы окончательно погу­бить своего врага. В Аргосе потребовали выдачи Фемисток­ла и затем гнались за ним по всей Греции, пока он не сделал­ся наконец тем, чем хотели его сделать противники, и не об­ратился к единственному средству спасения, какое еще оста­лось ему на свете, — к защите персидского царя (465— 464 гг.). Артаксеркс I, только что унаследовавший от своего отца Ксеркса престол Ахеменидов, ласково принял Феми­стокла и пожаловал ему княжество Магнесию на Меандре.

После изгнания Фемистокла Кимон был, бесспорно, первым человеком в Афинах, тем более что Аристид и Ксан­типп около этого времени умерли или, по крайней мере, по­кинули политическое поприще. Настоящий „юнкер" с голо­вы до ног, с рыцарским характером, но несколько ограни­ченным умом, преданный вину и любви, может быть, более, чем следовало бы, он был обязан своею популярностью столько же своей приветливости в обращении с людьми, хо­тя бы стоящими неизмеримо ниже него по общественному положению, и почти безграничной щедрости, какую дозво­ляло ему его княжеское богатство, сколько своим военным подвигам. Заслуживает ли он имени выдающегося полко­водца, — невозможно решить, потому что ему никогда не случалось выступать против других врагов, кроме персов и отпавших союзников; как бы то ни было, все его предпри­ятия были увенчаны успехом. Именно теперь его влияние должно было еще более усилиться благодаря блестящей по­беде при Эвримедонте (выше, с.316). Но для государства эта победа имела тот результат, что дружественные отношения между Афинами и их союзниками начали теперь расстраи­ваться: опасность со стороны персов казалась надолго от­сроченной, поэтому подчинение Афинам уже не являлось теперь такой настойчивой необходимостью, тогда как Афи­ны, с другой стороны, начали сильнее затягивать поводья. И вот в 465 г. восстал Фасос, самый могущественный из союз­ных городов в северной части Эгейского моря. Но восстание осталось изолированным; Спарта, на поддержку которой рассчитывали фасосцы, не прислала помощи, потому что все силы государства были заняты борьбой с восставшими в это время илотами. Кимон без труда разбил фасосский флот, за­тем осадил город и на третьем году после отложения прину­дил его к сдаче. Фасос должен был отказаться от своих кон­тинентальных владений с их богатыми золотыми рудниками, срыть свои укрепления, уплатить военные издержки и обя­заться платить постоянную дань. Владычество Афин на фра­кийском берегу было снова упрочено, но попытка основать колонию на нижнем Стримоне, где позже возник Амфиполь, потерпела неудачу: окрестные фракийские племена взялись за оружие и уничтожили большую часть афинского войска. Сам Кимон был по возвращении с Фасоса привлечен к суду, обвиненный в том, что дал подкупить себя македон­скому царю Александру I, который, очевидно, заступался за фасосцев; в качестве обвинителя выступил молодой Перикл, но процесс окончился, как и следовало ожидать, полным оп­равданием Кимона.

Таково было положение дел в Афинах, когда Спарта об­ратилась к афинянам с просьбой о помощи против илотов, занявших Итому. Если с формальной стороны Афины едва ли были обязаны оказать ей эту поддержку, то не могло быть сомнений, что отказ с их стороны повлечет за собой разрыв со Спартой, которого Афины во что бы то ни стало должны были избегать, пока еще продолжалась борьба с персами. Так же несомненно было и то, что Спарта и собственными силами рано или поздно справится с мессенцами. Но и по­мимо всех этих соображений, личные симпатии Кимона к Спарте должны были побуждать его пустить в ход все свое влияние, чтобы склонить афинян к исполнению просьбы спартанцев. Тщетно противился этому Эфиальт, вождь де­мократической партии; решено было послать вспомогатель­ный отряд, и сам Кимон двинулся в Мессению во главе 4 тыс. гоплитов (около 462 г.).

Но результаты не соответствовали ожиданиям спартан­цев. Перед итомскими скалами оказалось бессильным и про­славленное осадное искусство афинян. Далее, в афинском войске было немало людей, которые разделяли убеждение Эфиальта, что для Афин ничего не может быть выгоднее по­беды мессенцев. Как бы то ни было, в Спарте возникло по­дозрение против афинских союзников, и так как для просто­го оцепления неприятельской позиции было достаточно и пелопоннесской армии, то спартанцы дали знать Кимону, что более не нуждаются в его услугах.

Это оскорбление вызвало полный переворот в полити­ческой жизни Афин. Негодование, охватившее общество, естественно обратилось против виновника итомской экспе­диции и против партии, вождем которой он был. Кимон по­терял свое руководящее положение, которое он занимал со времени изгнания Фемистокла. Союз со Спартой был рас­торгнут, и во главе государства стал Эфиальт.

С тех пор, как — четверть века назад — было введено замещение должности архонтов посредством жребия, демо­кратическое движение в Афинах приостановилось. Народ был пока доволен достигнутым; притом все его внимание было поглощено Персидской войной. Но существующий строй не мог долго держаться. Обширные полномочия, ко­торые Солон предоставил Ареопагу и которых не решился отнять у последнего и Клисфен, оправдывались тем сообра­жением, что эта коллегия состоит из лучших людей государ­ства, — из тех, кто безукоризненно исполнил высшую госу­дарственную должность; но они сделались нелепостью, с тех пор как жребий открыл всем без исключения доступ к зва­нию архонта и сама эта должность потеряла вследствие это­го последние остатки своего прежнего значения. И помимо этого предоставление столь широких полномочий учрежде­нию, члены которого оставались в своем звании всю жизнь и, следовательно, фактически были свободны от всякой от­ветственности, противоречило самому духу конституции. И вот Эфиальт предложил ограничить компетенцию Ареопага уголовной юрисдикцией, которой у него невозможно было отнять из сакральных соображений; все же политические функции Ареопага должны были быть переданы Совету, На­родному собранию и, особенно, суду присяжных (гелиэе), которые, как мы знаем, избирались по жребию из всех афин­ских граждан, достигших 30-летнего возраста. Большое чис­ло судей — в важных случаях до 1500 — и перемена их со­става для каждого нового дела ручались за то, что решение гелиэи будет соответствовать общественному мнению.

Понятно, что Кимон и его приверженцы должны были оказать этим планам сильнейшее противодействие. Их влия­ние все еще было так велико, что дело пришлось решить остракизмом. Народ высказался против Кимона; победитель при Эвримедонте принужден был уйти в изгнание, и пред­ложения Эфиальта получили силу закона (461 г.). Напрасно консерваторы прибегли к последнему средству — к убийст­ву. Правда, Эфиальт пал, запечатлев смертью идею, которой посвятил свою жизнь; но его дело пережило его, и народные суды оставались с тех пор палладиумом афинской свободы.