Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

Белох Юлиус

Более высокое эстетическое чувство, с одной стороны, демократическое направление, с другой, произвели в это время такой же переворот в греческом одеянии, какой вслед­ствие подобных же причин произошел около конца XVIII и начала XIX столетия. Выработался тот костюм, который мы привыкли считать типичным для греков; одежда сделалась проще, и в то же время, под влиянием развития сношений, изгладились те различия, которые до сих пор существовали в этом отношении между разными частями греческого мира. Соответственно второстепенному положению, которое за­нимала теперь Иония сравнительно с метрополией, длинный ионический льняной хитон был вытеснен коротким шерстя­ным хитоном пелопоннесцев; только в женском костюме льняная материя и теперь удержалась наряду с шерстяной. Узорные ткани предыдущего периода выходят из употреб­ления; пурпурное платье одевают еще лишь изредка и в тор­жественных случаях; его носили спартанские гоплиты на войне и афинские стратеги как знак отличия.

Вообще же мужчины, принадлежавшие к высшим слоям общества, но­сили в эту эпоху простые белые ткани, тогда как бедное на­селение в видах бережливости довольствовалось темными материями. Женщины все еще одевались в цветные платья, но обыкновенно без пестрых узоров, а лишь с узкой каймой другого цвета. Точно так же вышли теперь из моды непод­вижные складки одежды, столь характерные для архаическо­го периода; плащ падал с плеч свободными складками, вполне облегая стан. Искусственные головные прически предыдущей эпохи исчезли, волосы на голове и бороду сво­бодно отпускали и время от времени подстригали почти так, как это делается теперь. Только спартанцы отращивали во­лосы, и в остальной Греции было немало франтов, которые подражали им.

Рассмотрим теперь, каково было нравственное влияние поэзии и искусства на греческую нацию в этом периоде их расцвета. Мы не должны ожидать в этом отношении слиш­ком многого, потому что задача искусства состоит не в том, чтобы поучать нас, а в удовлетворении нашей эстетической потребности. Оно скрашивает нашу жизнь, заставляет нас на время забыть житейские страдания и заботы, но и только.

Наиболее облагораживающее влияние должна была иметь трагедия — самое возвышенное произведение греков в области искусства, соединившее в себе музыку и поэзию в одно несравненное целое. Об этом много писали в последнее время. Даже Грот говорит: „Мы не можем сомневаться, что эти произведения действовали в высшей степени благотвор­но, и мы должны признать, что такая школа должна была значительно улучшить и возвысить вкус, чувство и уровень умственного развития афинского народа" Так ли это было в действительности? Уже по существу кажется сомнительным, чтобы представления, которые давались только один раз в год, могли оказывать такое продолжительное влияние на зри­телей, если масса не сумела даже познакомиться хотя бы с наиболее известными мифами. А как ничтожно было минут­ное действие, видно из того, в какой грубой форме публика выражала свое порицание; она шумела и неистовствовала и швыряла на сцену что попало. Театр наполнялся очень сме­шанным обществом, и чернь оставалась чернью, несмотря на все прекрасные стихи, которые она слышала здесь. Иначе как стала бы публика терпеть невероятные пошлости комедии и совершенно неприличные сцены сатирической драмы? Если трагедия и оказывала некоторое благотворное влияние, то оно должно парализоваться действием подобных представлений. Дело в том, что публика приходила в театр только для того, чтобы приятно провести время, — совершенно так же, как наша современная публика; она находила там то, что искала, но и ничего более. Поэтому Платон, осуждавший Гомера, считал и трагедию безнравственной.

Таким образом, в V столетии нравственность стояла в Греции в общем на довольно низком уровне. Характерно, что Фукидид объясняет деятельность всех своих современ­ников исключительно эгоистическими мотивами, — даже тех, которым он больше всего удивляется, как Брасид, Ни­кий, Фриних. Чтобы государственный человек был способен сделать что-нибудь вследствие других побудительных при­чин, — из одной только любви к отечеству, — этого Фуки­дид, кажется, совершенно не может себе представить. В та­ком же духе учили некоторые софисты. Именно эта неспо­собность жертвовать личною выгодой общему благу и была одной из главных причин политического распадения Греции и гибели демократической свободы.

Чувство гуманности также было еще крайне мало разви­то. Так, например, в первое время Пелопоннесской войны спартанцы убивали экипажи всех купеческих кораблей, шедших из Афин или союзных с ними государств, которые попадали в их руки. Не лучше поступили и платейцы в 431 г. с фиванскими пленниками, за что лакедемоняне отомстили им четыре года спустя, когда им удалось завладеть Платеей. После взятия Скионы и Мелоса афиняне казнили всех взя­тых в плен граждан этих городов; а жители Митилены, как мы выше видели, лишь с большим трудом были спасены от такой же участи. Беззащитные жители Эгины были в начале войны изгнаны со своей родины, несмотря на то, что они ничем не обнаружили враждебного отношения к Афинам, — исключительно потому, что их заподозрили в сочувствии лакедемонянам; и когда последние предоставили им для по­селения город Фирею, их и здесь настигла ненависть афи­нян: город был взят и все пленники убиты. Когда сиракузцы принудили аттическое осадное войско к сдаче, оба полко­водца, Никий и Демосфен, были казнены, а солдаты, кото­рым при капитуляции обещана была жизнь, заключены в каменоломни, где, подверженные всевозможным переменам погоды и при скудном продовольствии, они большею частью погибли медленной смертью. В сравнении с такой

хладно­кровной жестокостью кажутся почти извинительными те нечеловеческие мучения, которым в пылу партийной борьбы керкирские демократы подвергли своих побежденных про­тивников — олигархов.

Обыкновенно повторяют слова Фукидида, что Пело­поннесская война деморализовала греков; только приведен­ные факты из первых лет войны доказывают, я думаю, про­тивное. Война только дала волю страстям, которые во время предшествовавших мирных лет не имели случая проявиться. Напротив, не может быть никакого сомнения — и ниже это будет доказано, — что греки IV столетия были гораздо чело­вечнее, чем современники Перикла. Это было следствием того научного движения, которое из скромных зачатков со­зрело в тиши со времени Персидских войн и около середины V столетия начало проникать в общество, чтобы через не­сколько десятков лет занять первое место в духовной жизни нации; потому что всякий культурный прогресс сводится в конце концов к прогрессу знания.

ГЛАВА XVII. Основание науки

Зачатки науки перешли к грекам из древних культурных стран Востока. Все греческое искусство первоначально ко­пировало восточные образцы, как греческий алфавит был заимствован из письменности сирийских семитов, так и гре­ческая математика и астрономия обязаны своим возникнове­нием влиянию Вавилона и Египта. Сами греки охотно при­знавали это. Как ни мало правдоподобно сказание о путеше­ствиях Фалеса и Пифагора в Египет, — характерно уже то, что оно могло возникнуть; и еще в V столетии греки считали Египет источником всякой мудрости. Даже такой человек, как Демокрит, гордился тем, что египетские геометры не превзошли его знаниями. Наконец, неслучайно же развитие греческой науки началось именно в то время, когда Псамметих II открыл страну фараонов для греков.

Но восточным народам никогда не удалось освободить­ся от уз традиции. Наблюдения над течением звезд, произ­водившиеся халдеями в продолжение целых веков, а может быть, и тысячелетий, оставались, однако, в их руках мерт­вым знанием, которым они сумели воспользоваться лишь для основания мнимой науки астрологии; точно так же и геометрия, арифметика, астрономия служили в Египте ис­ключительно практическим целям. Только греки сделали первый шаг к тому, чтобы привлечь эти знания на службу философскому мышлению; они первые стали доискиваться причин эмпирически познаваемых явлений. Таким образом, слава основателей науки принадлежит грекам.

Исходным пунктом этого движения была Иония или, вернее, вообще города малоазиатского побережья. Эта часть греческого мира исстари шла впереди остальной Эллады по пути культурного развития; здесь была колыбель нацио­нальной поэзии и музыки, здесь находился до VI века торго­вый центр Греции, особенно для сношений с Египтом и се­митическим Востоком. В Ионии же возникла и греческая наука; почти исключительно здесь и в ионийских колониях процветала она до тех пор, пока в эпоху Перикла, одновре­менно с политическим и экономическим господством, к Афинам перешло и главенство в области духовной жизни.

Во главе научного движения стоит Фалес из Милета, младший современник Солона, принадлежавший вместе с последним к числу семи мудрецов. Это — первый грек, ко­торый занимался разрешением математических и астроно­мических проблем; он возбудил большое удивление, пред­сказав наступление солнечного затмения. Если в этой облас­ти Фалес, несомненно, был учеником египтян и вавилонян, то его учение о происхождении Вселенной основывается еще всецело на мифологии или, пожалуй, на философии орфиков; рационализируя древний миф об Океане и Тефиде, он признавал воду первоначальным элементом, из которого развился весь мир. Впрочем, он не оставил после себя ника­ких писаных сочинений, так что все известия об его учении нужно принимать с большой осторожностью.

Но истинным основателем греческой математики и ас­трономии был, кажется, самосец Пифагор, самый ученый человек своего времени, по словам Гераклита. Впрочем, и он преподавал свое учение только устно, — поэтому мы не в состоянии сказать, какие из научных заслуг, составляющих славу его школы, принадлежат ему самому. Во всяком слу­чае несомненно, что на путь точного исследования направил эту школу сам учитель. Пифагорейцы создали теорию мате­матических рядов и пропорций. Между прочим, они обрати­ли внимание на то, что при последовательном сложении не­четных чисел получается ряд квадратных чисел (1+3=4=2²; 1+3+5=9=3² и т.д.); а изучение свойств квадратных чисел привело их затем к открытию известной теоремы, которая до сих пор носит имя Пифагора. В самом деле, сумма квадратов 3 и 4 равна квадрату 5-ти (9+16=25); поэтому, если начер­тить треугольник, стороны которого относятся друг к другу, как 3:4:5, то площадь квадрата, построенного на более длин­ной стороне, будет равняться сумме квадратов, построенных на обеих коротких сторонах. Далее, пифагорейцы заметили, что отношение длины звучащей струны к высоте тона есть постоянная величина, и на этом основали математическую теорию музыки.