Грехи наши тяжкие
Шрифт:
— Председатель — ничего. А вокруг него — все жулики. — Оля Квашня прошмыгала носом и испытующе своими живыми глазками смерила Гужова: серьезный человек или щелкопер какой-нибудь? А то ему все расскажешь, а он пойдет к председателю и на ухо тому: так и так. Оля Квашня считает всех жуликами.
У старухи было несимпатичное узкое лицо, все в глубоких морщинках — так трескается земля в сухую ветреную погоду. Седые волосы выбились из-под черного платка, повязанного свободно, в один узел, и потому необъяснимо было, как он не спадал.
Видимо, старая женщина, изучив Гужова, нашла в нем надежного
Оля Квашня усадила Гужова на стул, сама придвинулась к нему и, переходя на шепот, словно кто-нибудь мог услышать ее, заговорила быстро, не договаривая слов:
— Все они жулики! Особливо бригадир наш и этот, как его, бухгалтер. Варгин шумит, за версту слыхать, как ругается. А бухгалтер — тот тихоня, а нос у него утиный. А форсу — так и водит своим утиным носом туда-сюда. Я по глазам его вижу: жулик! Все жулики. Премию себе какую-то придумали. Привычку взяли: никто в деревне не живет — все в городе. А в городе-то у них — хоромы — во! — старуха развела руки в стороны. — Я на старости одна осталась — сына и старика в войну убило. Видите, как живу. Попросила комнату в новом доме — там и вода, и газ, — так кому они дали? Агроному дали — такому же выскочке, как и они сами. А мне шиш дали! Только и шастают на черной «Волге» — туды да сюды, туды да сюды. Тьфу! Глаза бы на всех их не глядели. Разъелись, аж а машину не умещаются.
Гужов слушал не перебивая. Он жалел, что не взял с собой микрофона: такое надо было записать. Его беспокоило только, что он не спросил фамилии старухи, хоть для свидетельницы она, пожалуй, стара. Но все же в дальнейшем, опираясь на ее показания, он может прижать кого угодно — и шофера, и того же Варгина.
— Ой, заговорилась я с вами! — всполошилась вдруг старуха. — Мне бежать надо. Небось все наши уже собрались.
— Ничего, — успокаивал ее Гужов. — Вы картошку выбираете? Картошка ваша, право, не убежит.
— Картошка-то не убежит. Но к правлению бежать надоть. Варгин венок будет класть к доске погибших. А на ней небось двое Севрюковых записано: муж и сын.
— Извините! — Гужов уже догадывался, где вписаны фамилии Севрюковых. Полчаса назад, когда он въезжал в село, видел, что возле полуобвалившейся церквушки толпился народ.
Валерию Павловичу и самому хотелось посмотреть на Варгина, который, как сказала старуха, «будет класть венок» к доске погибших односельчан.
16
Тут, на церковной площади, не только братская могила, но и мраморные плиты, на которых высечены имена загорьинцев, не вернувшихся с войны.
Гужов не воевал. Но зато воевал его отец. Гужов-старший всегда, сколько помнит себя Валерий, был военным. Но отцовская служба была именно службой: отец утром уезжал, а вечером возвращался. В большой старой квартире, которую занимали Гужовы, всегда был уют и порядок. На выходной все съезжались на дачу, приезжал и отец, и они всей семьей — с матерью и младшей сестренкой — ходили в лес. И хотя березовые опушки возле их поселка были изрядно исхожены, они всегда находили что-то — грибы или ягоды. Домой возвращались усталые и расслабленные — от ходьбы, жары. Садились за стол обедать. Отец — тучный, не в форме, одетый по-домашнему, сестра,
«Если постоит погода, — говорил он, — то в следующее воскресенье поедем е Ельню. Хочется мне посмотреть нашу первую братскую могилу. Там похоронены Кравец Колька, Лукьяненко, Малашкин… Да, полроты моей там лежит!»
Ельня была первым городом, за который отцовская дивизия вступила в бой.
Отец командовал тогда ротой.
Но, насколько помнит Валерий, они так и не бывали в Ельне. Каждый раз что-нибудь да мешало их поездке.
«Неужели и в Ельне над братской могилой, где похоронены боевые товарищи отца, стоит вот такой же гипсовый памятник, как здесь, в Загорье?! — думал теперь Гужов, присматриваясь к толпе, окружившей памятник-надгробье.
Тут, а Загорье, над братской могилой на высоком постаменте стояла аляповатая скульптура: боец с автоматом на груди, бородатый старик с винтовкой, видимо, партизан, и — в центре девушка, поднявшая высоко венок.
Судя по месту, где стоял памятник, могила была отрыта наспех — сразу же после боя. Отрыта бойцами. Сдвинув немца, у которого был тут, на Оке, передний край, они торопились преследовать фашистов, отступавших на запад. Бойцам, измотанным боем, некогда было повольготнее выбрать место для захоронения своих товарищей.
Теперь этот клочок земли, отделенный от суеты земной оградой из невысокого штакетника, оказался стиснутым со всех сторон. С одной стороны высилась полуразвалившаяся, без куполов, церквушка. Ясно по всему, в церквушке была соломорезка. С северной стороны виден был неуклюжий дощатый сарай — колхозные мастерские, потому что тут стояли комбайны и сеялки. А с юга, в трех десятках метров от братской могилы, коровник; судя по ветхости, он стоял здесь и в войну. К коровнику от церкви вела избитая дорога и упиралась в навес, крытый щепой — весы. Все, что ввозилось на ферму и вывозилось с фермы, как и положено у хозяев, взвешивалось.
Гужов остановил машину в тени навеса и, опустив ветровое стекло, не сводил глаз с площади. Отсюда хорошо была видна лужайка, посреди которой возвышался могильный холм. За ним, в метре, фигуры скорбящих. Под скульптурой в фундамент вделана мраморная плита, и на ней, как догадался Гужов, высечены фамилии бойцов и командиров, погибших в бою за освобождение Загорья. Вблизи этого памятника на постаменте, во всю высоту гипсовых фигур, высились еще две мраморные плиты. На этих плитах высечены имена сельчан, не вернувшихся с войны.
Гужов не мог прочесть фамилий. Он только прикинул в уме, что не вернулись с фронта сотни полторы мужиков. Среди них не возвратились и двое Севрюковых; вот она — та самая Оля Квашня, с которой он разговаривал, скорбно стоит возле загородки, в толпе баб. Но если Гужов знал уже, куда торопилась старуха, то появление тут Прасковьи было для него в какой-то степени неожиданностью, и теперь он наблюдал за ней. Прасковья подошла к толпе. В этой же кофте, в которой она была у колонки, в черном платке, как и большинство женщин. Бабы возле штакетника расступились, освобождая ей место. Она протиснулась к ограде и стала, сложив руки на груди.