Грехи отцов. Том 2

Ховач Сьюзан

— Я не считаю это странным. Тебе удалось найти кого-нибудь равного Анне?

— Нет, разумеется, нет. И даже если бы я нашел, я был бы неспособен относиться к ней как-то особенно, самое большее — обращаться с ней как с сестрой. Боже, разве жизнь не ад? Еще льда?

— Спасибо. Послушай, Кевин, кстати о твоих домоправительницах, в настоящий момент кто-нибудь живет на твоей мансарде?

— Нет, на самом деле, у меня совсем недавно произошел скандал. Моя последняя домоправительница влюбилась в меня. Я не могу тебе описать, какой это был ужас. В то же самое время у меня жил один человек — это, конечно, отклонение от установленного распорядка, потому что я не выношу, если кто-нибудь

путается у меня под ногами, когда я пишу. И в какой-то момент я опрометчиво стал спать с обоими — но, разумеется, не одновременно, я слишком стар для оргий, — но затем, черт их побрал, они встретились и обменялись мнениями, и все полетело к черту. Идиотизм ситуации заключается в том, что Бетти — моя домоправительница — мне так нравилась, и так было с ней приятно, что она жила у меня, — или, ты понимаешь, я не имею в виду постель, потому что другой мой гость... ты сам понимаешь, к чему все это привело. Дело в том, что я не способен поддерживать близкие отношения с обоими полами. Это дефект моей коммуникационной системы. Я общаюсь посредством творчества, а не секса. Мой так называемый талант — просто удачный способ компенсировать мою неполноценность.

— Боже мой, Кевин, если бы все неполноценные люди писали такие пьесы, как ты, я бы на коленях молился, чтобы на свете было как можно больше неполноценных людей.

— Какая бесстыдная лесть! Мне нравится это. Еще стаканчик?

Я смеюсь, и он смеется вместе со мной. Неужели я действительно могу смеяться? Да. Могу. Я не должен думать о Вики, иначе я снова начну чувствовать боль. О, Боже!

— А теперь скажи мне, почему ты интересуешься, свободна ли моя мансарда, — говорит Кевин, снова наполняя наши стаканы.

— Меня интересует, не могу ли я на время снять твою мансарду. Мне некуда идти. Обещаю, что она мне нужна для себя и что я не буду надоедлив.

— Никаких проблем, но если ты будешь надоедлив, я выгоню тебя. Да, конечно, ты можешь жить на мансарде. Оставайся там сколько тебе хочется. Я думаю, что я больше не буду нанимать домоправительниц.

— Сколько я должен тебе платить?

— Не будь смешным. Будешь покупать мне время от времени бутылку виски, компенсируя мне то, что выпивает твой отчим.

— Как часто к тебе приходит Корнелиус?

— Примерно раз в неделю. После того как умер Сэм, мы с Нейлом решили, что приятно время от времени беседовать со старым другом, которого знаешь больше тридцати лет. Ты же знаешь, что люди становятся ужасно сентиментальными, когда им переваливает за пятьдесят.

— Боже мой, могу себе представить, что подумает Корнелиус, когда узнает, что я переехал к тебе!

— Конечно, самое худшее, — говорит Кевин с каменным лицом.

Мы снова смеемся, и я вновь удивлен, что могу смеяться. Я очень благодарен Кевину, но не знаю, как выразить свою благодарность, кроме как не злоупотреблять его гостеприимством. Я встаю, чтобы уйти.

— Куда ты? — удивленно спрашивает Кевин. — Ты же сказал, что тебе некуда идти.

— Ну, есть Пятая авеню...

— Забудь об этом. В настоящий момент на мансарде беспорядок, но у меня есть две гостевые комнаты. Можно воспользоваться любой из них.

Я захожу в одну из этих комнат. Я сижу в одиночестве и думаю о том, что общение подобно любви. Не важно, где, как и с кем ты общаешься, главное чтобы ты это делал, потому что иначе ты умрешь.

Я собираюсь жить.

Я лежу на кровати и думаю, что не засну.

Но я засыпаю.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

СКОТТ

1960 — 1963

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Зазвонил

телефон.

— Скотт? Это Корнелиус. Себастьян заявил, что хочет работать в Лондоне, — он считает, что ему лучше на время уехать. Я тоже так думаю, я не желаю, чтобы он вертелся здесь и раздражал Вики, но, сам понимаешь, Алисия в истерике при мысли о том, что Себастьян будет так далеко от нее. Она наговорила столько гадостей о Вики... В доме сейчас очень напряженная обстановка, скажу я тебе, и у меня такое чувство, будто я схожу с ума. Если бы мы с Алисией знали, из-за чего распался их брак, но никто ничего не объясняет, никто ничего нам не рассказывает, остается только гадать, как в телевикторине... Не думаешь ли ты, что здесь все дело в сексе? Господи, этот нескладный Себастьян! Сначала он уходит от Эльзы, теперь он бросает Вики — мне кажется, этот человек сексуально неустойчив. Я с тобой раньше никогда об этом не говорил. Скотт, но много лет тому назад было несколько эпизодов, один в Бар-Харборе, а другой здесь, в Нью-Йорке, — что ты сказал? Да, да, я знаю, что это Вики от него ушла, похоже, что в данном случае Себастьян не является виновной стороной, но что еще остается делать моей маленькой девочке, если она оказалась замужем за сексуальным извращенцем? Что ты говоришь? О, забудь это, ради Христа! Что ты вообще знаешь о браке? Ты сорокалетний холостяк, который никогда не имел дела с женщинами! Черт с тобой! — закричал Корнелиус, доведя сам себя до исступления, и бросил трубку.

Через пять минут телефон снова зазвонил.

— Привет, Скотт, это снова я. Послушай, извини меня за то, что я на тебя накричал — по правде сказать, я чувствую себя совершенно несчастным. Вики уехала в ту свою квартиру на Саттон-Плейс. Алисия со мной не разговаривает, и я не могу обсуждать это с Кевином, он на стороне Себастьяна и говорит такие глупые вещи, как например: «Нейл, отвяжись, пожалуйста, и не лезь в чужие дела». Но это ведь мои дела! Ведь это мой внук умер, не так ли, и это у моей дочери разбито сердце, и это моя жена... ладно, не будем говорить об Алисии. Все это я пытался сказать Кевину, но он повесил трубку, и после этого я почувствовал себя таким разбитым, таким подавленным, и я автоматически набрал твой номер... Почему бы это? Из-за шахмат? Послушай, я даже не решаюсь просить, потому что очень поздно, но... ты придешь? Это просто великолепно с твоей стороны. Скотт — большое, большое спасибо. Господи, иногда я думаю, что бы я без тебя делал?

— Это, по-моему, последний частный дом, оставшийся на Пятой Авеню? Не правда ли? — сказал шофер такси пятью минутами позже. — Ох, вот, наверно, здесь высокий налог! Как может этот парень позволить себе там жить? Я бы на его месте продал бы этот дом фирме по продаже недвижимости и зажил себе в Майами-Бич, целыми днями греясь на солнышке на пляже...

Шофер продолжал болтать, бездумно, бессвязно, не сознавая, что он сам всего лишь микроскопическая пылинка, закованная в смирительную рубашку времени. Скотт тоже жил во времени, я же был за пределами его. Скотт видел перед собой потертую обивку такси и слышал латиноамериканский акцент шофера, а я видел большие ворота особняка Ван Зейла и думал, как я это делал и раньше: «Чайлд Роланд к Темной Башне подошел...»

Скотт тоже вошел в дом, когда открылась дверь, но я был тут вместе с ним, также как и всегда, и в своей недосягаемости я отчужденно взирал на его мир.

— Скотт, я признателен тебе за то, что ты пришел...

Корнелиус, закутанный в три свитера, сидел, ссутулившись, и читал Гарольда Роббинса. Температура в комнате была, наверное, около 320.

— Что ты будешь пить, Скотт? Кока-колу? Севен-ап? Имбирный?

Корнелиус снова напомнил мне портрет Святого Иоанна работы Мазаччо на его картине «Чудо со статире». В изображении Мазаччо святой Иоанн очень красив. У него вьющиеся золотистые волосы, серые глаза и изящно очерченный нос, но, несмотря на такую ослепительную внешность, лицо остается зловещим, тяжелые веки опущены. Мазаччо уловил гуманизм, свойственный Возрождению, но безжалостно окрасил свои образы жестоким деспотизмом Медичи.