Грехи отцов. Том 2
Шрифт:
— Мам, а как ты собираешься предохраняться?
— Саманта, это не твое дело, но все-таки я скажу тебе: мне скоро тридцать семь лет, и я стараюсь жить по определенным правилам, которые считаю важными и необходимыми для уважающей себя женщины. Мне не всегда это удается, я не святая, но я стараюсь. Ни ты, ни кто другой не имеют права устраивать мне перекрестный допрос по поводу моей личной жизни. И если я живу со Скоттом и предохраняюсь при этом, то делаю это не ради дешевых удовольствий, а для того, чтобы распорядиться жизнью разумно и быть счастливой в замужестве или нет. Ну что, еще будут вопросы, или я уже могу
— Мам, еще только один вопрос о сексе до брака...
— О, Господи, — сказал Эрик. — Впервые в жизни я согласен с Полом. Ну, есть ли что-нибудь на свете более занудливое, чем двенадцатилетняя девчонка в полном расцвете половой зрелости?
— Ну конечно! — ответила Саманта. — Чего можно ожидать от семнадцатилетнего парня, у которого никогда не было девушки, да он и не хочет, чтоб она была, а все свободное время тратит на беседы с пучком травы! Ты к какому типу уродов принадлежишь, а?
— А что такое половая зрелость? — спросил Бенджамин.
— Мамочка, — сказала Кристина, — а сколько раз в день ты будешь нам звонить из Англии?
— Ну, дорогая, разумеется, я буду звонить как можно чаще.
— Я собираюсь полить мои растения.
— По-моему, он занимается с хризантемами любовью, — сказала Саманта Полу. — Понятно? По Фрейду. «Ма» — окончание слова хризантема» и «ма» по-английски то же, что «мам»...
— У тебя что, крыша поехала? С чего бы это Эрику хотеть заниматься любовью с матерью?
— Мамочка, ты обещаешь звонить нам каждый-каждый день?
— Мам, что такое половая зрелость?
— Ну как, поладил Скотт с детьми? — спросил меня отец после того, как Скотт улетел обратно в Лондон.
— Мне кажется, все было хорошо, особенно с Самантой и Кристиной. Возможно, сыграл свою роль его опыт общения с Рози и Лори, когда они были маленькими. Он очень старался понравиться и мальчикам, но Эрик до сих пор так застенчив, а Пол и слова не вымолвит кому-нибудь, кто старше двадцати пяти. Бенджамин был, как обычно, несносен. Он ревновал Скотта к девочкам, с которыми тот был особенно внимателен.
— С Бенджамином всегда мог справляться только Себастьян.
Я промолчала.
— Ты повидаешь Себастьяна в Англии?
— Возможно.
Снова пауза.
— Забавные вещи все-таки случаются, — прервал молчание отец, — никогда не думал, что наступит время, когда я буду задавать тебе подобные вопросы и почти скучать по Себастьяну.
Я снова не ответила. Я была слишком поглощена подсчетом дней, оставшихся до моего отлета из Нью-Йорка, и предвкушением встречи со Скоттом в Лондоне.
Скотт жил в доме на границе между Найтсбриджем и Белгрейвией. Дом был белый, трехэтажный, с цокольным этажом, где размещались шофер и охрана. Столовая и библиотека располагались на первом этаже сбоку от холла, а на втором была
Я спрашивала себя, насколько Скотту удалось приспособиться к своему новому положению, столь, казалось бы, неподходящему для него. Я знала, что он нуждается в уединении для поддержания душевного равновесия, так часто подрываемого его новым положением, но теперь возможности уединения были сильно сужены, и мне оставалось только гадать, не слишком ли много он пьет, стараясь преодолеть скуку и отвращение. Хотя я и старалась не думать о худшем, но все-таки была встревожена, когда он заказал двойную порцию водки в башне Бикмана.
Скотта нисколько не интересовало благоустройство его жилья, он был совершенно безразличен к картинам и антиквариату. Дом был для него не более чем крыша над головой. Он был самым неприхотливым человеком из всех, кого я встречала в своей жизни, и его дом, обставленный дизайнером и пугающе безличный, отражал его равнодушие к окружающей обстановке. В отличие от Сэма с его болезненной чувствительностью по отношению к своей национальности, в отличие от моего отца, которым овладевала жуткая ксенофобия за пределами Соединенных Штатов, Скотт просто принимал окружающую среду, приспосабливался к ней и стойко переносил превратности судьбы. Несомненно, ведя себя так, он менее, чем большинство людей, зависел от общества, в котором жил, но эта странная способность легко приноравливаться к новой обстановке без сколько-нибудь глубокой связи с ней не только озадачивала меня, но и казалась неестественной.
Для меня очень важно понятие дома и всего, что с ним связано. «Я житель Нью-Йорка», — говорю я, имея при этом в виду: Нью-Йорк — мой дом, место, где я могу расслабиться и испытать тайное наслаждение от принадлежности к определенной культуре, определенному обществу", определенному образу жизни. Я могу приспосабливаться к жизни в других странах на какое-то время и даже наслаждаться этой жизнью, но, как бы долго я ни находилась вдали от Нью-Йорка, он остается моим домом. А для бродяги Скотта дом находится внутри него, дом — это его душевное состояние. Он без колебаний скажет: «Я — житель Нью-Йорка» — но у него нет и малейшей доли тех чувств, которые настоящий житель Нью-Йорка испытывает к своему городу. Нью-Йорк для Скотта — лишь фон его жизни, место, где он должен жить и работать, и теперь, когда он в Лондоне, для него ничего не изменилось, кроме декораций. Картины, возникающие в его воображении, реальней для него, чем место, город, в котором он живет.
Я потратила много времени, пытаясь найти правильную линию поведения с человеком, который не только был одинок, но видел мир в чужом мне свете. На следующее утро после моего прибытия в Лондон, когда мы пили кофе в саду, я осторожно сказала:
— Скотт, не чувствуй себя так, будто ты должен все время быть со мной и развлекать меня. Я знаю, ты много работаешь, тебе нужно какое-то время для самого себя, и я не хочу, чтобы ты менял свои привычки. Я же со своей стороны стараюсь убедить себя, что моя жизнь не должна сводиться к ожиданию телефонного звонка, когда ты задерживаешься на работе. Поэтому я решила построить, пусть маленькую, но собственную жизнь и собираюсь записаться на курсы.