Греховные радости

Винченци Пенни

— Точно, — согласился Томми.

И тут до всех троих дошло, что было только что сказано; мгновенно протрезвев, все трое застыли и посмотрели на Джемму; в глазах у них читался ужас, как у напроказивших детей.

— Разумеется, никакой он мне не отец. — Макс сидел в маленькой гостиной в доме на Понд-плейс, и вид его ясно говорил о том, что чувствовал он себя скверно. Он поспешно увез Джемму, оставив Томми у Энджи, якобы помочь ей навести порядок. — Он что, похож на моего отца?

— Да, похож.

— И Александр тоже. Я хочу сказать, папа.

— Меньше, чем Томми.

— Да

брось ты, бога ради. Ты уже готова отыскивать что-то там, где вообще ничего нет. Это же просто жалкое зрелище. Честное слово, Джемма, не понимаю, как тебе удается столько всего нафантазировать из-за пары слов, из-за пустой пьяной болтовни. Ты, оказывается, еще больше ребенок, чем я думал.

— Не такая уж я дура, Макс. И все это вдруг очень хорошо одно с другим складывается. С чего бы?

— Чушь! Что складывается?

— Твоя преданность Томми. Ваши странные взаимоотношения.

— Джемма, ты просто с ума сошла. Ты говоришь полную чепуху. Это же абсурд. Ты что, в самом деле думаешь, что какой-то американец может быть моим отцом? Я сын и наследник Александра Кейтерхэма. Спроси его самого. Он тебе скажет.

— Могу и спросить, — заявила Джемма. — Могу.

— Давай, валяй, — улыбнулся Макс. — Уверен, ему доставит большое удовольствие убедить тебя, что ты ошибаешься.

— А тогда кто такой Томми? И что тебя с ним связывает?

— Он давнишний друг моей матери. Которая, как ты, может быть, помнишь, была американка. Ему не повезло в жизни, у нас с ним добрые отношения, вот и… вот, собственно, и все.

— Но почему ты с ним живешь? В этом… — она огляделась вокруг, — в этом странном домике?

— А почему бы мне тут и не жить? Здесь очень приятный район. — Он говорил весело, стараясь разрядить возникшее напряжение.

— Перестань, Макс. А почему бы тебе не жить в доме на Итон-плейс? Вот там действительно очень приятный район.

— Мой отец предпочитает пользоваться тем домом, когда приезжает в Лондон. И он не любит, чтобы мы там все толклись. Он это давал понять совершенно ясно, и не раз.

— А тогда почему ты живешь вместе с Томми? Почему не один, самостоятельно? Или не с кем-нибудь из твоих друзей, кто был бы такого же возраста, как и ты?

— Джемма, Томми и есть друг. Просто вышло так, что он намного старше меня. Но я его люблю, мне с ним интересно, вдвоем нам легче платить за этот дом. Не знаю, нам просто хорошо вместе.

— По-моему, это все странно. Меня твои слова не убеждают.

— Джемма, если ты начнешь распускать сплетни насчет этой дурацкой идеи, насчет Томми и меня, клянусь богом, я тебе шею сверну.

— Ах, оставь, ради бога. — Голос у Джеммы стал вдруг очень утомленный. — Ладно, Макс. Отвези меня, пожалуйста, домой, хорошо? Я устала. Такой ужасный вечер.

Макс посмотрел на нее.

Мозг его лихорадочно работал, просчитывая различные возможности, варианты, опасности и подстраховки. Он мог сделать только одно. Возможно, ее это не убедит. Но наверняка заставит заткнуться.

— Джемма, — проговорил он, — ты не согласишься выйти за меня замуж?

Глава 53

Георгина, 1987

Она просто не представляла себе, как ему об этом сказать. Всякий раз, когда она раздумывала на эту тему, перед ней возникало

его тонкое, страдальческое лицо, она отчетливо представляла себе, как лицо это заливается краской смущения, и отказывалась от своего намерения. На протяжении первых нескольких дней после рождения ребенка она была одержима этими мыслями почти так же, как самим ребенком. Все эти дни она лежала на высокой кровати и держала ребенка на руках, или кормила его, или просто благоговейно глядела на то, как он спит — все еще в той же самой позе, в какой он рос в ее чреве; она рассматривала своего сына, великолепного сына, с его маленькими ручками, сжатыми в кулачки, с маленькими скрюченными ножками, с копенкой темных волос, с еще не сфокусированными, но такими сосредоточенными голубыми глазками; рассматривала и изучала и само это крошечное существо, и все то, что составляло пока его жизнь, — как он спит, плачет, ест. И чувствовала такую любовь, такую нежность, такое яростное желание и готовность защитить его, каких она даже не могла бы и вообразить себе еще совсем недавно. А в перерывах между приступами всех этих чувств Георгина думала о Мартине, который был столь важен для нее как часть начавшейся жизни ее ребенка, и понимала: он должен узнать, что ей все известно, должен увидеть ее ребенка, должен иметь возможность подержать его на руках, любить его, войти в его жизнь и стать ее частью, как он стал сейчас, задним числом и каким-то очень странным образом, частью ее жизни. Но она просто представить себе не могла, как сказать ему обо всем этом.

Эти размышления какое-то время не давали ей спокойно уснуть, как и плач других детей, и жадные требования ее собственного. Георгина не была даже до конца уверена в том, известно ли Мартину, что она хоть что-то знает. Она никогда не намекала на то, что в ее отношениях с Александром может быть нечто необычное; скорее, даже наоборот. Ее преданность Александру в период его болезни, казалось бы, свидетельствовала об исключительно сильных дочерних чувствах. Так что же ей делать, как поступить? Может быть, просто сказать: «Мартин, я знаю, что я ваша дочь, и мне хотелось бы поговорить об этом»?

Или: «Мартин, вот ваш внук». Или: «Мартин, можно я буду называть тебя папой?»

Нет. Как-то не так.

Все-таки это была невероятно трудная проблема. И очень деликатная.

А потом ей вдруг пришла в голову мысль назвать ребенка Джорджем. Имя было в любом случае хорошее. Оно шло малышу: он был очень похож на Джорджа. Мартин обязательно скажет что-нибудь по этому поводу. А тогда и она сможет сказать… ну, она не очень хорошо представляла себе, что скажет в этом случае, но чувствовала, что после этого разговор сам повернет в нужном направлении.

Чувство облегчения, которое она испытала при этой мысли, было столь велико, что она наконец-то заснула глубоким и сладким сном; дежурной ночной сестре пришлось долго трясти ее, чтобы разбудить, и она даже раздраженно заметила, что если Георгина хочет кормить ребенка по ночам, так надо вставать и кормить, а если нет, то они ему будут давать бутылочку.

Первой, кому она сказала, была Шарлотта. Но не о Мартине, а о том, что решила назвать ребенка Джорджем. Ей хотелось посмотреть, как Шарлотта прореагирует на эту новость. Реакция оказалась, как всегда, сильно окрашена командирскими нотками.