Грек Зорба
Шрифт:
– Ты уж меня извини, мужлана, хозяин, - сказал он.
– Грубые слова прилипают к моим зубам, как грязь к сапогам. Я не могу составлять гладкие фразы и говорить любезности, не могу. Но ты всё равно меня поймёшь.
Зорба проглотил вино и посмотрел на меня.
– Ты понимаешь!
– воскликнул он, будто его вдруг охватил гнев.
– Ты понимаешь, и именно это тебя погубит! Если бы ты не понимал, ты был бы счастлив. Чего тебе не хватает? Ты молод, умён, у тебя есть деньги, хорошее здоровье, ты хороший парень, у тебя всё есть, клянусь тебе! Кроме одной вещи - безрассудства. Но уж, если этого нет, хозяин… Он покачал
Ещё немного и я бы заплакал. Всё то, о чём говорил Зорба, было справедливо. Ребёнком я был полон безрассудных порывов, желаний, которые обгоняют развитие человека, и домашние не могли меня удержать. Мало-помалу с течением времени я стал более благоразумным: устанавливал границы возможного и невозможного, отделял мирское от божественного, крепко держал за бечеву своего бумажного змея, чтобы он не ускользнул.
Огромная падающая звезда прочертила небо; Зорба вздрогнул и округлил глаза, словно впервые увидел падающую звезду.
– Ты видел звезду?
– спросил он меня.
– Да.
Мы замолчали.
Вдруг Зорба вытянул тощую шею, набрал в лёгкие воздуху и дико, отчаянно закричал. Крик тотчас превратился в человеческую речь, из нутра Зорбы полилась старая, монотонная турецкая песня, полная печали и одиночества. Недра земли раскололись, разлился сладчайший восточный яд; я почувствовал, как во мне истлевают все нити, которые ещё связывали с надеждой и добродетелью:
Ики киклик бир тепенде отийор
Отме де, киклик, беним дертим иетийор,
аман! аман!
Кругом был пустынный берег, мелкий песок насколько хватает глаз; дрожал розовый, голубой, жёлтый воздух, безумно кричала душа, ликуя от того, что поёт одна. Глаза мои наполнились слезами.
Две куропатки пели на холме.
Замолчи птица, мне хватит и своих забот,
аман! аман!
Зорба замолчал; резким движением он вытер со лба пот и уставился в землю.
– О чём эта турецкая песня, Зорба?
– спросил я, немного помолчав.
– Это песня погонщика верблюдов. Её поют в пустыне. Много лет я не вспоминал её. А сегодня вечером… Мой товарищ поднял голову и посмотрел на меня, голос его был сух, горло судорожно сжалось.
– Хозяин, - сказал он, - пора спать. Завтра тебе вставать на заре, чтобы отправиться в Кандию и сесть на пароход. Доброй ночи!
– Мне не спится, - ответил я.
– Я останусь с тобой. Это последний вечер, когда мы вместе.
– Именно потому надо покончить, как можно быстрее, - воскликнул Зорба и перевернул свой пустой стакан в знак того, что больше не хочет пить.
– Так же тверды настоящие мужчины, когда мужественно бросают курить, пить вино или играть. Чтоб ты знал, мой отец был храбр, не каждому ровня. На меня не смотри, я по сравнению с ним трус, в подмётки ему не гожусь. Он был из тех, прежних греков… Когда он пожимал тебе руку, то дробил твои кости. Если я могу время от времени говорить, то мой отец ревел, ржал и пел песни. Он редко произносил поистине человечьи слова.
Так вот, отец был подвержен всем страстям, но умел подавлять их в один момент. Например, он дымил, как труба. Однажды утром отец встал и отправился пахать. Придя на поле, он опёрся на соху и стал лихорадочно искать за поясом свой кисет с табаком, чтобы свернуть цигарку перед работой. Вытаскивает кисет,… а он пуст, дома забыл наполнить. Отец вскипел от злости, зарычал и бросился
– Мерзавец! Негодяй!
– ревёт он.
– Потаскун!
И с этой минуты и до конца дней своих отец больше никогда не курил. Вот так поступают настоящие мужчины, хозяин. Доброй ночи!
Зорба поднялся, широким шагом пересёк пляж и даже не обернулся. Подойдя к самой кромке моря, он улёгся на одной из скал.
Больше я его не видел. Погонщик мулов приехал ещё до петухов, я сел в седло и уехал. Предполагаю, но возможно и ошибаюсь, что Зорба в это утро где-то спрятавшись, смотрел, как я уезжаю, потому, что на скале его уже не было. Однако он не подбежал сказать обычные в таких случаях слова, чтобы мы растрогались, всплакнули, помахали руками и платками и поклялись в чём-то друг другу.
Мы расстались, как отрезали.
В Кандии мне вручили телеграмму. Я взял её и долго на неё смотрел, руки мои дрожали. Мне было известно, о чём она сообщала; с ужасающей уверенностью я даже видел из скольких слов она состояла, из скольких букв.
Меня охватило желание изорвать её, не распечатав. Зачем её читать, если я уже всё знал? Но, увы, мы ещё не умеем доверять своей душе. Разум, этот лавочник, насмехается над душой вроде того, как мы смеемся над старыми гадалками и колдуньями. И я распечатал телеграмму. Она пришла из Тифлиса. Какое-то мгновенье буквы прыгали перед моими глазами, я ничего не мог разобрать. Но постепенно всё успокоилось, и я прочел: «Вчера к вечеру из-за осложнения после воспаления лёгких Ставридаки умер».
Прошло пять лет, пять долгих мучительных лет, в течение которых время стремительно бежало. Географические границы устроили настоящую пляску, государства расширялись и съёживались, как меха аккордеона. Какое-то время Зорба и я были унесены порывом ветра; время от времени первые три года я получал от него коротенькие весточки.
Однажды с горы Афон пришла открытка с изображением Богородицы, хранительницы врат, с огромными печальными глазами и упрямым волевым подбородком. Под картинкой Зорба написал мне корявым крупным почерком, который рвал бумагу: «Здесь нет возможности заняться делом, хозяин. Здешние монахи подковывают даже блох. Скоро уеду отсюда!»
Спустя несколько дней ещё одна открытка: «Не могу бегать по монастырям с попугаем в руках, наподобие ярмарочного артиста. Я подарил его одному забавному монаху, который научил своего дрозда петь литанию. Он поёт, как настоящий певчий, такой плут.
Этому невозможно поверить! Так вот, он научит петь и нашего попугая, беднягу. Да, уж он повидал немало на своём веку, шельма! Ну, а сейчас он будет батюшка Попугай! Дружески тебя обнимаю. Патер Алексис, святой отшельник».
По истечении шести или семи месяцев я получил из Румынии открытку с изображением пухлой декольтированной женщины: «Я ещё жив, питаюсь мамалыгой, пью пиво и работаю на нефтепромысле, грязный и вонючий, ровно канализационная крыса. А, чёрт с ним! Зато здесь есть в изобилии всё, о чём может пожелать сердце и желудок! Настоящий рай для таких старых пройдох вроде меня. Ты меня понимаешь, хозяин: курочек и цыпочек в изобилии, слава Богу! Дружески тебя обнимаю, Алексис Зорба, водосточная крыса!»