Грешники
Шрифт:
Я забрасываю телефон под подушку и проваливаюсь в сон.
По крайней мере, в ту минуту мне не больно.
Мне просто совсем никак, но это точно не повод для радости.
В воскресенье просыпаюсь около часа дня и на удивление не чувствую ни головной боли, ни сухости во рту. Никаких симптомов похмелья, хоть последний раз я столько пила, кажется, на третьем курсе института, когда наш староста стал отцом в двадцать один год — и по этому поводу мы сначала пили за здравие новорожденного, а потом — за упокой холостяка.
Приподнимаю
Но… снова накрываю его подушкой и спокойно иду в ванну.
Долго валяюсь в теплой воде с пышным слоем пахнущей лавандой пены, делаю себе кучу девочковых процедур — пилинги, скрабы, маски, масла. Долго и тщательно мою волосы, чтобы потом завернуть их в шелковое полотенце.
Хожу по дому абсолютно голая, не забывая поглядывать в любую зеркальную поверхность, включая электрочайник и чайную ложку.
Терпеливо жду, когда во мне вызреет правильная злость.
Не та, которая про истерики, вырванные волосы и зеленку с лицо.
Злость, которая никогда не давала мне упасть.
Меня — умницу, красавицу, с отличной фигурой и шикарной грудью, с перспективами и IQ в сто двадцать восемь единиц (такой вообще только у шести процентов населения!) собирались сделать каким-то… запасным аэродромом?
Я смотрю, как темно-коричневая струйка кофе из кофемашины постепенно наполняет чашку, и пытаюсь представить, что было бы, если бы правда так и не вскрылась.
Как он вообще думал нас совмещать?
У него бы внезапно заболела бабушка, к которой пришлось бы ездить на все выходные? Или начались бы срочные командировки? Мне даже в какой-то степени интересно прокручивать в голове возможные варианты развития событий. Это как посмотреть хорошее кино с ужасной концовкой и пытаться придумать свою, чтобы получить хоть какое-то удовольствие.
Телефон беру только вечером, часов в семь, когда буря во мне немного успокаивается, и я уверена, что не поддамся ни на какие «обеспокоенные сообщения» и попытки выяснить, что случилось.
А сообщений от него много.
Около двух десятков, и еще столько же пропущенных звонков.
«Что случилось?», «Я вижу, что ты читаешь мои сообщения, но не отвечаешь — это игнор?» «Маша, я же этого не люблю, я предупреждал!» «Детский сад!»
Я листаю их, повторяя заученные когда-то упражнения из дыхательной гимнастики.
Спокойно, Маша, не мешай актеру — он старается!
Но когда дело доходит до сообщений с фото, я останавливаюсь.
Внизу еще пять непрочитанных, но я залипаю на том, где Дима присылает свой рабочий стол с разбросанными бумагами, канцелярскими принадлежностями и пустыми коробками от фаст-фуда. Типа, это он сейчас на работе.
Я подвисаю настолько, что сохраняю фото и смотрю его из галереи уже увеличенным.
Это какой-то дурной
Потому что на фирменных бланках — значок разорванной бесконечности.
Я его в страшных снах до конца своих дней буду видеть.
Это — эмблема «Эллипса».
Той самой конкурирующей конторы, куда Ленка слила выстраданную мной кровью и потом концепцию по работе с персоналом. Ту, которая должна была качественно повысить уровень сотрудников и привлечь новые перспективные кадры, остановить текучку в «ТриЛимб», над которой они безрезультатно бьются уже несколько лет.
Дима — и «Эллипс».
Дима — и его внезапное повышение до директора по персоналу.
Дима — и его хвастливые рассказы о том, что он внедряет новую прогрессивную концепцию.
Очевидно… ту, что они с Ленкой у меня украли?
Я пытаюсь вспомнить, говорила ли Призраку, кем и где работаю.
Почему-то помню, как отчаянно хвасталась.
Помню, что говорила о своей должности директора по персоналу, потому что мне всего двадцать пять и эта должно в такие годы — реальный, а не высосанный из пальца повод задрать нос.
Но я озвучивала место, где работаю?
Да или нет?
Нахожу нашу переписку, перечитываю — нет ничего.
Но…
Я помню тот наш разговор, когда просила его подождать еще хотя бы полгода, пока я сделаю карьеру. Тогда мы оба точно знали, о чем я говорю. Он еще как-то немного иронично шутил.
Медленно, преодолевая сопротивление внутреннего стержня, опускаюсь на кровать.
Забираюсь туда с ногами, прижимая к груди подушку. Вот так — как раз хорошо, потому что в груди жжет просто невыносимо. Как будто если я перестану прикрываться, выросший детеныш Чужого проломит мне ребра изнутри, чтобы проложить путь наружу.
Сначала меня предала лучшая подруга.
Потом меня предал мужчина, который мне нравился.
Сегодня я узнала, что они украли у меня мою работу.
А вот сейчас — самое страшное, самое… мерзкое и грязное.
Они оба… знали, что делают и кого обворовывают.
И это — не серебряная чайная ложка со стола.
Это — работа всей моей жизни!
Я роняю лицо в подушку, давлю рыдания, но они все-таки пробиваются наружу каким-то звериным воем.
Это предательство ломает меня до самого основания.
Скашивает, как травинку, которая просто попала под комбайн чужих амбиций.
Меня использовали, как какую-то… прокладку. Гадко и цинично.
Когда первая порция вытья немного сходит на нет, хватаю телефон, по памяти вбиваю номер Ленки. В голове слова уже складываются в нестройные предложения. Я уже «слышу», как она орет и истерит, разглядывая наши с призраком совместные фото…
Закрываю глаза, бросаю телефон куда-то под ноги и вытираю кулаками брызнувшие слезы.
У нас нет совместных фото.