Грибификация: Легенды Ледовласого
Шрифт:
— Да че ты боишься? В Молотилку уже пять дней никого не бросают. Там, говорят, ордынцы Герману вломили. Так что Вождь закрылся у себя в баке и плачет. А Блинкрошев никого в Молотилку не бросает.
— А что он делает? Вешает? Расстреливает?
— Да забей, скажем, что смерть наступила по естественным причинам. Ты смотри, он весь раскуроченный. Все равно скоро сдохнет, даже Винтачков говорит.
— Ага. Только смерть от гвоздя в глазу — это нихуя не естественные причины.
— Так мы гвоздь потом вынем и спрячем,
— А выколотый глаз на место вставим, да? С чего ты вообще взял, что человека можно убить ударом гвоздя в глаз?
— Обычным может и нельзя. А этим — сто процентов можно. Ты сам глянь, какой он длинный. Это не простой гвоздь. Я его нашел в разрушенном сарае, когда меня на дальнее поле гоняли. Это финский гвоздь, средневековый. Вон, видишь, какой ржавый. Его древний финн-кустарь выковал. Я историк, я знаю.
— Ну раз ты историк и все знаешь — так сам возьми этот финский гвоздь и втыкай его людям в глаза. А я не буду.
— Ты дурак? Ты есть хочешь? Если хочешь — так воткни сраный гвоздь этому мудаку в глаз. А потом мы его на живот перевернем, Винтачков ни фига не заметит, что мы ему глаз проткнули. Он же не будет труп переворачивать.
Человек со средневековым гвоздем вздохнул:
— Слушай, а может лучше в горло?
— Ну давай в горло. Сунь ему уже этот гвоздь хоть куда-нибудь.
— Мама, прости. Ты меня такому не учила... Но я очень хочу кушать. А Винтачков не дает, пока этот болезный тут лежит, — сказал владелец гвоздя.
— Да хватит свою мамку вспоминать! Втыкай уже. Быстро и сильно, — потребовал историк.
Рука с гвоздем нависла прямо над лицом Хрулеева.
Хрулеев чуть приподнял голову и вцепился изо всех сил в нее зубами. Здоровой рукой он попытался ударить убийцу по ребрам, но вышел лишь слабый тычок.
— А, блять! — заорал убийца, он разжал пальцы, огромный кривой ржавый гвоздь упал Хрулееву на лицо. Хрулеев тут же схватил гвоздь и взмахнул им, но ни в кого не попал. Он разжал зубы, во рту был вкус чужого мяса и крови.
— Вы что тут, с ума сошли? Что вы делаете? — заорал кто-то.
Хрулеев спрятал трофейный гвоздь себе в карман.
— Мы ничего. Хотели посмотреть, че с этим. А триста восемьдесят девятый кусается!
— Так и нехуй ему руки в рот совать.
— Так мы по-братски, хотели полечить его... А то Винтачков сказал, что пока триста восемьдесят девятый не выйдет на работу, нас будут голодом морить.
— Отойдите от него уже. Шура вечером придет — полечит. Воды вон ему пока дайте.
— Как скажешь, староста.
Хрулеев: Новая задача
16 октября 1996 года
Балтикштадтская губерния
— Да он здоров, господин четырнадцатый градус. Только рука вон чуть распухшая. А еще он не встает и не говорит. Обиделся на нас, наверное.
— Ага. И ссыт и срет тоже под себя? Почему от него воняет?
— Не, на парашу он ходит.
— Ну, раз от него все равно воняет — поставишь его завтра сортир вычерпывать. Шестнадцатый градус Нелапкин сказал, что в отсеке семь отхожее место уже до краев. Одной руки, чтобы таскать ведро с говном ему хватит. Справится, — сказал Винтачков и ударил Хрулеева ногой в лицо.
Хрулеев: Ведро
19 октября 1996 года
Балтикштадтская губерния
Хрулеева пошатывало под весом ведра с говном. Он вычерпывал сортир уже третий день. От вони и голода его рвало. Ситуативный начальник Хрулеева по вычерпыванию сортира Нелапкин с ним больше не разговаривал, да и видел его Хрулеев только один раз, вчера. Нелапкин все еще был шестнадцатым градусом, а Хрулеев теперь был рабом.
Правая рука Хрулеева порозовела и уменьшилась в размерах, он даже мог согнуть и разогнуть пальцы на ней. Но к работе рука была все еще не пригодна, так что Хрулееву приходилось таскать говно одной левой.
Есть ему давали только несколько картофелин в день, причем часто гнилых, а вчера еще дали капустную кочерыжку.
Таскать говно приходилось далеко. Нужно было пройти через седьмой, девятый и двенадцатый отсеки, потом через отсек, где стояли бараки рабов, потом через пятый, и только потом вылить говно в специально вырытую яму в сожженном поле.
Хрулеев часто останавливался, падал, проливал на себя содержимое сортира. В груди все еще болело, но меньше. От раны, оставленной на колене когтями филина, Хрулеев хромал.
Рабочий день составлял одиннадцать часов. Проходя через отсек, где жили рабы, Хрулеев остановился не в силах больше терпеть тошноту. Его вырвало желчью, желудок свело.
— Ага, — сказал проходивший мимо начальник над рабами четырнадцатый градус Винтачков, — Значит, выблевываешь нашу картошку? Совсем не ценишь труд людей, которые ее собирали. И смотри, ты из ведра на землю пролил. Тяжело, да? Может быть тебя подменить, триста восемьдесят девятый?
Хрулеев не ответил.
— Эй, сто двадцать шестой, — крикнул Винтачков рубившему дрова рабу. Тот живо подбежал к начальнику.
— Сто двадцать шестой, смотри. Триста восемьдесят девятый устал. Надо ему помочь. Возьми ведро говна.
— Так я дрова... — неуверенно произнес сто двадцать шестой, но Винтачков лишь внимательно посмотрел на него.
Сто двадцать шестой поморщился, подавил рвотный позыв и брезгливо взял измазанное говном ведро.
— Хорошо, — бодро сказал Винтачков, — Я думаю, что триста восемьдесят девятому надо освежиться. Вылей это ведро ему на голову, сто двадцать шестой.
Рабу пришлось встать на цыпочки и приложить усилия, чтобы выполнить приказ, он был ниже Хрулеева. Говно вылилось прямо на Хрулеева, залило глаза, застряло в носу и ушах, попало в рот. Винтачков кивнул: