Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции
Шрифт:
Чтобы предотвратить открытое неприятие проекта новой Конституции в ходе всенародного ее обсуждения, следовало нанести упреждающий и сокрушительный удар по «левым». Для того привлечь Троцкого к ответственности. Судебной. Использовать для того любой, самый вздорный предлог. Даже надуманный. Дискредитировать его в глазах не только членов партии, но и всего советского народа. Однако поступить именно так было невозможно. Троцкий пребывал за рубежом. В безопасности. Следовательно, требовался иной кандидат для ритуального заклания.
Лучше всего после Троцкого на такую роль подходил только Зиновьев. Человек, весьма удобный для жесточайшей критики, причем не надуманной —
Для того, чтобы Зиновьевым подменить Троцкого, требовалось прочно связать их имена. Первый намек на то появился в «Правде». В передовице того самого номера — от 5 июня, в котором опубликовали доклад Сталина о проекте новой Конституции. Правда, мимоходом, всего в двух фразах:
«Бессильные для прямого нападения остатки контрреволюционных групп, белогвардейцев всех мастей, особенно троцкистско-зиновьевцы (выделено мной — Ю. Ж. ), не отказались от своей шпионской, диверсионной и террористической работы. Твердой рукой мы будем и впредь бить и уничтожать врагов народа, троцкистских гадов и фурий, как бы искусно они ни маскировались».
Пока на Зиновьева только намекнули. И все же к нему были обращены эти слова, прозвучавшие как сакраментальные киевского князя Святослава «Иду на Вы! ».
Как ни странно, все происходившее Григория Евсеевича нисколько не беспокоило. Он думал только о скорейшем очередном прощении, досрочном прекращении тюремного заключения, о возвращении в столицу, получении престижной работы. Только ради того, еще до принудительной поездки в Верхнеуральск, 21 января 1935 года из ленинградской тюрьмы отправил в ЦК, Сталину «Заявление». Попытался им вызвать к себе симпатию, дав возможность, как он полагал, партийной пропаганде разоблачить «происки буржуазной прессы».
«Я вижу из газет, — писал Зиновьев, воспринимая советские публикации как истину в конечной инстанции, — что за границей судебный процесс против меня и моих бывших единомышленников враждебные Советскому Союзу силы используют для нападения на советское правительство и ВКП(б). Часть буржуазной печати, фашистская печать, часть с.
– д. вождей, г-н Троцкий — все они выступают на мою защиту, на защиту других подсудимых, судившихся по нашему процессу... Враги СССР не могут не воспользоваться таким случаем, чтобы еще раз попытаться клеветать на советскую власть — это тоже в порядке вещей».
Зиновьев обольщался. Он не мог уже представить, что о нем давно забыли, а если и вспоминали, то отнюдь не для того, чтобы сострадать ему. Кем он был для буржуазной, социал-демократической печати? Ненавистным главой ненавистного Коминтерна, готовившегося сокрушить их мир в ходе пролетарской революции. Автор того самого «Письма Зиновьева» (забыв, что оно фальшивка), являвшегося для
Снедаемым честолюбием, Григорий Евсеевич не замечал крутого поворота в политике Сталина, новой стратегии и тактики. Все еще видел в социал-демократии врага, с которым следует бороться. Так же, как и с нацистами и фашистами. И в то самое время, когда в Париже и Праге (9 июля 1934 года установившей дипломатические отношения с СССР) завершали подготовку оборонительных договоров.
Даже предлагая свое искреннее раскаяние как пример для всех бывших оппозиционеров, думал Зиновьев прежде всего о себе, о своем благополучии: «Я чистосердечно раскаялся перед судом рабочего класса. Я искренне понесу наказание, вынесенное мне пролетарским судом, и буду утешать себя надеждой на то, что раз пролетарский суд оставил мне жизнь, то, значит, он допускает возможность моего исправления, возможность того, что когда-нибудь я смогу еще чем-либо послужить советской родине, рабочему классу».
Расписав далее свои прегрешения перед партией, но начиная их лишь с 1927 года, Зиновьев перешел к основному. К тому, что и должно было, как ему казалось, послужить уроком для других и заставить опубликовать его покаяние:
«Одно тянуло за собой другое. Эта цепь была неизбежна. Более позорный путь для людей, когда-то связанных с пролетарской революцией, невозможно себе и представить. Это не случайно, это закономерно: буржуазия, часть с.
– д., г-н Троцкий должны теперь “солидаризироваться” с нами. Это, повторяю, заслуженный нами позор. Из этой “солидаризации” рабочий класс всего мира сделает только один вывод: он увидит в ней еще одно лишнее доказательство того, что “зиновьевская группа” оказалась в болоте контрреволюции».
А последний абзац «Заявления» перешел все допустимые границы угодничества, подхалимства. Григорий Евсеевич повергал себя к стопам членов ЦК: «На коленях молю я рабочий класс о прощении. Сколько буду жить, столько времени буду испытывать муки раскаяния. Единственным утешением мне будет служить то, что вопреки моим сначала ошибкам, а потом преступлениям дело мирового пролетариата (выделено мной — Ю. Ж. ), дело Ленина-Сталина гордо и неудержимо идет вперед и вперед». Подписал, проставил дату и не забыл указать — ДПЗ715.
Прочитав пять дней спустя «Заявление», Сталин исправил аббревиатуру «ДПЗ» на понятное всем слово «тюрьма» и распорядился разослать документ членам и кандидатам в члены ПБ «для сведения»716.
Зиновьев унижался зря. Ответа он не получил, поскольку больше не был нужен ПБ. Уже дважды, в мае 1929 и мае 1933 годов оно отправляло в «Правду» для публикации его же подобные покаяния без каких-либо значимых последствий.
Не узнал Зиновьев и иного. Что он больше вообще никому не нужен. Троцкому — который якобы защищал его, но и спустя год открещивавшегося от былого кратковременного союзника, писавшего: «Один “Бюллетень оппозиции” (1929— 1937 гг. ) достаточно определяет ту пропасть, которая окончательно разделила нас со времени их (имелся в виду еще и Каменев — Ю. Ж. ) капитуляции»717. Даже ленинградским большевикам, давно отвернувшимся от него, называвшим его иронично «Гришкой третьим» — по счету третьим после Отрепьева и Распутина.