Гринвичский меридиан

Эшноз Жан

23

В воскресенье утром Вера встала пораньше: она собиралась пойти на улицу Дарю, в русскую церковь, чей купол виден издали, со стороны улицы Петра Великого. Сидячих мест в церкви не было, и во время нескончаемо длинной службы молящимся приходилось часами стоять на ногах, созерцая таинственный ритуал, проходивший в сопровождении невидимого публике хора; его ангельские голоса вели мелодию, скандируя ударные слова. Декорация алтарной части включала в себя три двери, которые непрерывно открывались и закрывались. Целая команда священников, дьяконов и служек исполняла привычный, сыгранный балет, слегка напоминавший беготню ресторанных официантов. Четверо сгорбленных старичков в темной светской одежде, с висящими на шее

табличками с русскими надписями, ходили взад-вперед по церкви между молящимися, держа в руках ивовые корзинки для сбора милостыни; их извилистый маршрут напоминал змеиный след.

Хотя Вера нерегулярно посещала воскресные службы, она время от времени замечала в толпе собравшихся нескольких завсегдатаев, например одного старца во фраке, тощего и прямого, как палка, с жестами автомата и с черной повязкой на глазу. Казалось, он вот-вот вытащит из-под жилета свой пистолет ординарца и засунет ствол в ухо. Или несколько дам крайне преклонного возраста, с жеманными манерами, в вуальках, — эти словно восставали из гроба, чтобы явиться на воскресную службу. Приходили также дряхлые бывшие танцоры с балетными талиями, бойкие и юркие детишки, какие-то вовсе непонятные личности и, наконец, любители вроде нее.

Выходя из церкви — как правило, задолго до конца службы, Вера неизменно окуналась все в тот же ледяной воскресной холод, ибо наведывалась сюда только зимой: в летнее время она предпочитала мечети. Воскресная стужа властно вторгалась в жизнь города, злоупотребляя своими правами, накладывая свою печать на фасады домов, на лица прохожих и даже на звуки, не говоря уж о сгущенном до удушья воздухе. Мало того, не ограничиваясь предметами, доступными глазу, она еще и завоевывала пространство, разделяющее эти предметы, устанавливая меж ними некие отстраненные, холодные и церемонные отношения. Почти все магазины были закрыты; в остальных сквозь стекла узких витрин можно было разглядеть где серые сморщенные пирожные, где тонкие бежевые брошюрки. Тротуары пустовали, двери не раскрывались, редкие машины катили по шоссе медленно и бесшумно. В общем, вокруг церкви простиралась настоящая Сибирь.

Вера шагала по улице, еще не расставшись с особенным душевным настроем. Присутствие на этой церемонии, как, впрочем, и на любой другой религиозной службе, всегда воздействовало на нее, на все ее тело, на мысли, на ощущение самой себя, как дурман, словно она наглоталась галлюциногенных грибов. Вполне вероятно, что она и посещала-то все эти культовые мероприятия лишь для того, чтобы по выходе из храма в течение нескольких часов наслаждаться ощущением пустоты в мозге и сердце, чувствовать, как ее тело обретает редкостное состояние идеального равновесия, строгой гармонии, абсолюта и небытия. Может быть, отрешенность церковных хоров, скрытых от глаз, с их небесными, чистыми гимнами, звучащими в такт ритуальным жестам бородатых старцев-священников в золоченых ризах, как раз и способствовала возникновению этой пустоты в ее душе, пустоты благостной, без падений, без драм, без опасностей, подобной дурманному забытью курильщика опиума; да, скорее всего, именно так.

И когда это приятная, обволакивающая пустота исчезала, когда в ней самой и вокруг нее вещи вновь обретали свои реальные очертания, объем и вес, она все еще медлила признавать их появление — постепенное, едва заметное, словно они возникали из уходящего к горизонту моря или из клочьев тающего тумана. И только когда реальная действительность окончательно вступала в свои права, Вера возвращалась домой.

Однако сегодня она домой не пошла. Одна мысль о том, что ей придется лечь в разоренную постель, ужасала ее. Она решила прогуляться до своего квартала пешком и провести на улице как можно больше времени, не слишком, впрочем, удаляясь от дома, вернее, от временного пристанища, расположенного на узенькой улочке между Сеной и площадью Бастилии. Идти туда пешком пришлось бы довольно долго. И Вера пошла.

Она направилась к Сене, завернув по пути на площадь Согласия; этот плоский безлюдный простор, усеянный разностильными

памятниками и как бы лежащий в чаше амфитеатра, чьи застроенные высоты маячили вдали, неизменно вызывал у нее род головокружения, легкого и приятного, подобного тому, какое испытываешь в открытом море, поднявшись на палубу корабля после блужданий в его темном чреве. Затем она вышла на берег реки и неторопливо побрела вверх по течению, разглядывая все девять мостов, отделявших ее от дома. Набережные были пустынны в той же мере, что и улицы. Собаки справляли там нужду и с тявканьем тащили за собой на поводке хозяев. У парапетов стояли парочки, замерев то ли во взаимном обожании, то ли в ссоре, ненормальные рыболовы, укутанные в шерстяные одежки, и, конечно, какие-то непонятные личности и любители этих мест. Некоторые отрезки набережных были отведены под автостоянки; в таких случаях Вере приходилось подниматься на уровень городских мостовых, расставаясь на несколько минут с темным потоком, медленно струившимся у ее ног. Прошло немало времени, прежде чем она попала в свой квартал, — долгого, застывшего в холоде времени, как будто холод и время слились в единую, абсолютную субстанцию, в равной мере отвечавшую и за метеорологию, и за протяженность часов.

Дойдя до бульвара Генриха IV, она почувствовала, что голодна, поискала открытый магазин, вошла в пустую бакалейную лавку, где ее встретил хозяин — выходец из Магриба, облаченный в серый нейлоновый халат.

— Здравствуйте, месье, — сказала Вера. — Я хотела бы купить апельсины. Один фунт, пожалуйста.

— Взяли бы уж сразу килограмм, — посоветовал магрибец, — не так уж они и дороги.

— Я знаю, — ответила Вера, — но я одна.

Магрибец жестом изобразил покорность судьбе.

— Я тоже, — сказал он, — я тоже один.

Они обменялись симметричной печальной улыбкой по обе стороны кассы, распрощались, затем Вера взяла свой пакет и вышла. Она шагала по бульвару куда глаза глядят, чистя на ходу апельсин. Разорванная оранжевая шкурка брызгалась горьким, бесцветным, липким соком, леденившим ей пальцы. Вере вдруг стало очень холодно. Большой темный бар на ее пути призывно открывал перед ней двери.

Войдя, она села в глубине зала на банкетку из красноватого кожзаменителя, за квадратный столик, на котором стояли желтая латунная пепельница и пустая кофейная чашка. В баре тоже было пусто. Парень за стойкой в ожидании клиентов лениво занимался своими обычными делами, расставляя шеренги бокалов, которые ему скоро придется наполнять, полоскать, снова наполнять и снова полоскать, и так без конца, до самой ночи. Телефон издал два резких звонка, отдавшихся в пустом зале тревожным эхом. Бармен снял трубку и забормотал в нее что-то утвердительное почти неслышным шепотом, восстанавливая таким образом недавнее звуковое спокойствие.

Вера писала Полю. Иногда пепел с ее сигареты падал на белый листок, и она смахивала его ребром ладони, слегка размазывая, отчего на листе образовались полукруглые серые разводы. Между делом она разглядывала зал бара, жесткие пластиковые стулья, свой чуть колченогий столик, который пошатывался, мешая писать (так, что ей приходилось подпирать коленом его железную ножку, и холод металла пронизывал ткань ее чулка), лампы, двух пожилых клиентов в шарфах, затеявших разговор с барменом (можно было расслышать обрывки беседы), самого бармена, уставившегося в пространство, и еще множество разных вещей того же порядка — в беспорядке.

Дверь бара открылась, вошел человек с тощей стопкой конвертов в руке. Большие зеленые очки, скрывавшие верхнюю половину его лица, держались на широкой розовой резинке, грязной, как старая повязка. Он обошел весь зал, в том числе и заднюю его часть, разложил свои конверты на трех-четырех занятых столиках, потом направился к стойке и ткнул пальцем в сторону кофеварки. Бармен нажал на кнопки, и несколько капель черной жидкости брызнули в чашку зеленого вагонного цвета.

Не прикасаясь к конверту, Вера изогнулась, чтобы прочесть надпись, сделанную по трафарету бледно-голубыми буквами в расплывчатой рамочке: