Гринвичский меридиан

Эшноз Жан

Кейн молчал; сидя бочком на табурете, он лицезрел свои ноги, если можно так выразиться. Джозеф взглянул на него и вытащил из шкафа банку консервированных потрохов.

— Одиннадцать часов. Пойду приготовлю поесть.

Тристано встретил это заявление удивленным взглядом, Кейн — внезапной бледностью. Он пошатнулся, словно теряя равновесие, едва не упал с табурета и неверной походкой направился к двери. Джозеф проводил его до лестницы.

— Вам надо отдохнуть, — заботливо сказал он, — вы взволнованы, это вполне естественно. А лучше идите поработайте — это поможет вам отвлечься.

И он проследил за

его спуском.

— Тебе и вправду хочется есть?

— Нет еще, — ответил Джозеф, возвращая банку на место, — просто я сегодня достаточно нагляделся на нашего гения, а еда держит его на расстоянии. Но что же это все-таки за тип?

— Не знаю, прямо ума не приложу. Главное, у него не было никаких причин убивать именно Блеза. Другое дело, если бы он взялся за Кейна или за меня.

— Или за меня, — обиженно напомнил Джозеф.

— Да, конечно.

Прошло какое-то время, вернее, несколько часов. Наконец снаружи раздался шум.

— Вот они, — сказал Джозеф.

— Ну пошли, — откликнулся Тристано. — Никуда не денешься.

Вера стояла у подножия лестницы улыбаясь, в полном неведении; Арбогаст и Селмер держались чуть позади. Джозеф и Тристано один за другим тяжело сошли вниз по ступеням, которые жалобно скрипели и стонали под их ногами; им было сильно не по себе. Они чувствовали себя слишком старыми, слишком некрасивыми, слишком грязными, а этот внезапный траур совсем затуманил им мозги. Они неуклюже представились.

— Вы никого не встретили на обратном пути? — спросил Тристано.

— Никого, — ответил Арбогаст. — А в чем дело?

— Да тут появился один тип, пока вас не было. Потом он сбежал, мы не смогли его догнать.

— Ну и?..

— Ну и ничего, — сказал Тристано. — Ничего... ничего...

— Где Поль? — спросила Вера.

— Какой Поль? — удивился Джозеф.

— Блез, — перевел Тристано.

— Ах вот что, — промямлил Джозеф, отворачиваясь.

— Тут у нас беда случилась, — сказал Тристано.

Наступила пауза.

— Ясно, — сказала наконец Вера, — я поняла. Покажите мне его.

Она произнесла это ледяным тоном. Тристано посторонился и указал на лестницу.

— Нет уж, идите вы первый, — сказала она, — а то вдруг там, наверху, еще один тип, который решит выстрелить в меня.

Все смолкли. Арбогаст повернулся к Селмеру.

— Ну что ж, — сказал он, — может, пойдем, нам уже пора.

Джозеф и Тристано глянули им вслед с упреком и завистью, потом поднялись по лестнице впереди Веры. Наверху, как раз перед тем, как она догнала их, они успели обменяться последним тоскливым взглядом. Они опасались бурного взрыва скорби, истерик, воплей и рыданий, приступов дурноты и обмороков, обвинений и упреков в случившемся несчастье, первыми вестниками которого им поневоле пришлось выступить. Заранее угнетенные предстоящей сценой, хотя внутренне слегка возбужденные ее неизбежностью, они состроили печальные лица в ожидании, когда на них обрушится этот душераздирающий шквал эмоций.

Вера пересекла зал, склонилась над Полем, села и несколько минут молча смотрела на него, вот и все.

Она всплакнула, но совсем немного, гораздо меньше, чем они ожидали. Мужчины стояли сзади, боясь двигаться и говорить; они чувствовали облегчение, смешанное с легким разочарованием.

Лестница снова заскрипела, и в проеме показалась

голова Кейна. Вера не обернулась. Изобретатель бросил взгляд на немую сцену и влился в этот скорбный ансамбль. Он не посмел напомнить о паззле. Ясно, что момент был неподходящий.

26

Абель наводил порядок в закромах памяти. Он говорил. Повествовал о своей жизни, разделяя биографию на эпизоды и располагая их либо по степени важности, либо, если это было нужно, в хронологической последовательности. Карье слушал его. С их первой встречи на набережной Вальми прошло две недели — вполне достаточно, чтобы они прониклись взаимной симпатией, ближе познакомились и договорились чаще встречаться, а также для того, чтобы один из них получил все необходимые сведения о другом.

Пока этот другой разглагольствовал, Карье заказал еще два пива. Снаружи царил невообразимый, можно сказать, доисторический мороз; зима достигла своего апогея. Струйки леденящего воздуха проникали внутрь бара, несмотря на двойные, заделанные шнурами окна и дополнительные радиаторы, просачивались в любую, самую узкую щелку, и стоило очередному посетителю войти в зал, как вместе с ним в двери врывался внешний холод, который мгновенно заполнял помещение и стелился по полу, коварно забираясь в обувь, в чулки и носки, даром что уплотненные по случаю стужи. Тотчас же все ноги, находившиеся в баре, приходили в двойное движение — волнообразное, при котором озябшие пальцы терлись друг о друга, и ритмизированное, когда подошвы туфель выбивали дробь на склизком ледяном плиточном полу.

Абель и Карье встречались несколько раз в неделю в баре «Sporting» — том самом, где они отметили свою первую встречу на скамейке. Вначале Карье говорил много и охотно, стараясь время от времени вкраплять в беседу, обычно касавшуюся всяких повседневных мелочей и явлений общего порядка, то или иное сдержанное признание, еле прикрытый намек на какие-нибудь личные обстоятельства, — словом, как бы на миг приоткрывал дверь в некий заповедный сад и тотчас захлопывал ее, успевая, однако, настолько заинтриговать своего слушателя, что Абелю не терпелось проникнуть в эти тайны, а заодно и доверчиво поделиться собственными, дабы озарить своей откровенностью рождавшуюся дружбу.

Этот прием дал желаемые результаты: спустя несколько дней Абель искренне уверовал в то, что обрел настоящего друга, с которым можно говорить обо всем на свете, который готов слушать его и быть выслушанным, что это почти единственный случай в его жизни и, уж конечно, большая редкость вообще в жизни, чтобы можно было пренебречь этим. Что касается жизни самого Абеля, то он очень скоро рассказал о ней Карье — после того, как Карье описал ему свою — так же подробно, как и его собеседник, с той лишь разницей, что Абель говорил чистую правду или то, что он считал таковой, а Карье бесстыдно врал. Абель вспомнил все свое прошлое, включая детство и отрочество, рассказал о своей работе, перечислил всех своих женщин, все места, где побывал, все самые знаменательные моменты. Излагая все это, он воодушевлялся, красочно расписывал подробности, пересыпал свое повествование каламбурами, изображал сцены в лицах, вспоминал к месту анекдоты — короче говоря, открыл в себе подлинный талант рассказчика. Карье время от времени смеялся, и Абель был в восторге.