Гринвичский меридиан
Шрифт:
Например, к концу трапезы разогретый пивом Арбогаст обратился к избитому, хотя по-прежнему забавному парадоксу Уайльда, утверждавшего, что природа имитирует искусство, и привел в доказательство бутылочные деревья, объявив, что их прихотливо раздутые стволы всего лишь пародируют формы амфор, урн, фьясок и прочих сосудов, порожденных человеческим воображением. С помощью все того же пива они перешли к обсуждению взаимодополняемости вышеуказанного местного бутылочного дерева и европейского пробкового дуба, которые неплохо было бы сажать рядышком, чтобы один мог служить затычкой другому. А впрочем, решили они, цивилизованному человеку трудно привыкать к этой антиподной флоре, особенно к деревьям.
Поскольку именно деревья, не в пример другим растениям, самовыражаются
— Лично мне, — сказал Селмер, — больше всего не хватает здесь платанов.
— Да, платаны! — воскликнул Арбогаст. — Давайте воспоем платаны.
И они вознесли хвалу скромному платану, родимому дереву, служащему для украшения национальных шоссе и городских площадей, этому растительному эквиваленту коровы, также служащей для украшения полей; дереву, которое сажают где угодно, которое приобщается к жизни людей так же легко, как собака или курица. А главное, платаны так неприхотливы, так смиренны, они не сбиваются вместе, как другие, более дикие деревья. Селмер и Арбогаст никак не могли вспомнить, видели ли они когда-нибудь платановый лес; может, такие и бывают, но в это трудно поверить: платан — огромное, мирное, покорное дерево, эдакий ветвистый кастрат. И наверняка другие деревья относятся к нему с презрением и третируют, как барана, как коллаборациониста, как существо низшей расы. Незлобивый, привычный, полная противоположность баобабу (а впрочем, зачем далеко ходить — простому кипарису!), он, как никакое другое дерево, лишен трагического могущества, если не считать случаев, когда о его ствол разбивался автомобиль [13] , но даже этот единственный драматический момент в его существовании еще яснее подчеркивает его статус в высшей степени человечного дерева, можно сказать, члена человеческого общества, вплоть до вышеуказанной возможности несчастных случаев.
13
Вероятно, имеется в виду гибель писателя Альбера Камю в автомобиле, который врезался в платан.
Исчерпав тему платана, они перешли к тополю, затем к дубу, глубокомысленно порассуждали о липе, долго разбирали сосну, умиленно припомнили плакучую иву и прикончили пиво, после чего неверным шагом направились к моторке. В тот самый миг, когда Селмер включал стартер, со стороны моря раздался мощный, тяжелый отдаленный взрыв. Но, оглушенные ревом мотора, разомлевшие от пива и деревьев, они его не услышали. Лодка на малой скорости пошла к блокгаузу, слегка плутая в темной пустыне океана.
28
— А это что такое? — спросила Вера.
Сами того не подозревая, они только что вышли за пределы видимости камеры Арбогаста и приблизились к массивному серому столбу, который высился в центре ковра из поблескивающих листьев.
— Ничего.
— Как ничего?
— Просто Гринвичский меридиан, — во второй раз объяснил Кейн. — Знаете, что это за штука?
— Да.
Он шагал рядом с ней, стараясь держаться не слишком близко. Он чувствовал себя виноватым, смущенным, сбитым с толку. Ему представлялось, как он подбегает к ближайшей скале и бросается вниз; интересно, понравится ли ей такой подвиг? Понравится или нет? Нет. Неужели нет? И он поспешно заговорил, стараясь заполнить паузу.
— Этот меридиан — настоящий позор, свидетельство полного научного фиаско. Тот факт, что людям пришлось делить планету этой искусственной линией, доказывает, что мы так и не научились примирять пространство и время, сопрягать их. Так вот, знаете ли вы, почему было решено провести линию смены суток именно здесь, где никто никогда не бывает?
Она не знала. И он не был уверен, что ей хочется это узнать. А впрочем, какая разница?!
— Для того чтобы спрятать ее, — объяснил он. — Им было стыдно. Стыдно того, что они
Он еще долго распространялся на эту тему. Вера молчала, и Кейн не знал, слушает ли она его, однако говорил и говорил — все, что приходило в голову, даже о своей жене. Да, он был женат, но теперь уже нет. Теперь они разошлись. Ее звали Кэтлин, они вступили в брак очень быстро, он и сам не знает почему. А потом он ее бросил, потому что она хотела, чтобы он называл ее Кейт. Или, вернее, это она его бросила, потому что он не хотел называть ее Кейт, а может, именно потому, что он так ее и называл, он уже не помнит, хотя на это могли быть и другие причины.
— Да, — уронила Вера.
Продолжая говорить, он вел ее к своему любимому месту — вершине горы, откуда был виден весь остров. Вера внимательно выслушивала речи изобретателя, все подробности его биографии, но при этом ей было как-то не по себе: ее не покидало убеждение, что чужие интимные излияния почти так же опасны, как некоторые виды радиации. Они взошли на вершину, продолженную в высоту рощицей араукарий. Вера обвела взглядом замкнутый контур острова.
— Вот видите, — сказал Кейн, — он практически круглый.
— Да, — ответила Вера, как-то слишком уж просто.
Он непонимающе взглянул на нее. День угасал. Сумерки вокруг них уже сгустились настолько, что можно было разглядеть крошечную светящуюся точку — огонек керосиновой лампы в окне замка.
— Знаете, тот парень... — сказал он, понизив голос.
Вера не ответила. Она не смотрела на него.
— Ну тот, который умер...
— Да, и что же? — спросила она.
Теперь она обернулась и взглянула на него. Честно говоря, он предпочел бы, чтобы она на него не глядела.
— Мне кажется, вы его знали.
— Да, — сказала Вера, — я его знала.
Кейн молчал, не представляя, что говорить дальше. Он воспользовался подступавшими сумерками.
— Скоро совсем стемнеет, нужно возвращаться.
Спустившись по уступам хребта, они зашагали к замку, ориентируясь на желтый огонек. Но на полпути Кейн внезапно сменил маршрут.
— Так ближе, — пояснил он.
Наступила кромешная тьма, когда они подошли к нагромождению огромных круглых камней; оно выглядело искусственным, как театральная декорация. Кейн отвалил одну из глыб, и та, даром что гранитная, повернулась вокруг своей оси легко, как шар из папье-маше, открыв проход с небольшим наклоном, ведущий внутрь этого кургана.
— На всех здешних островках полно таких галерей, — сообщил изобретатель. — Иногда они сообщаются между собой.
И он вошел в подземный ход, зажигая по пути свечи, расставленные с десятиметровыми интервалами; каждый огонек наделял его дополнительной тенью. Вера колебалась, не решаясь войти в эту каменную трубу. Кейн обернулся.
— Ну, идите же.
Вера уже собралась последовать за ним, как вдруг до ее слуха долетел не то взрыв, не то гром; этот тяжелый, приглушенный расстоянием звук шел издали, как будто со стороны моря. Кейн спустился уже слишком глубоко, чтобы расслышать его. Вера было встревожилась, но потом приписала этот затихавший шум общей странной атмосфере, свойственной земле антиподов; скорее всего, то был голос одной из стихий, царивших в этих местах, где можно было дивиться всему — иными словами, ничему. Она догнала изобретателя, поочередно задувая горящие свечи и лишая его таким образом очередной тени; так они и прошли вместе, один за другим, сквозь недра острова, в пятнышке света, которое двигалось вместе с ними, разгоняя впереди тьму, которая тотчас смыкалась за их спинами, и уподобляясь большому светляку, прорывающему себе норку.