Гром победы
Шрифт:
Государю подали безымянное письмо — донос.
В страшных злоупотреблениях и казнокрадстве обвинялись Монс и сестра его Матрёна Балк со всем своим семейством.
Это уже была зауряднейшая ситуация, когда все знали, что красть, обкрадывать казну возможно и даже и необходимо для собственного благополучия, и лишь следует смекать и останавливаться вовремя. А кто не смекнёт, того, разумеется, настигнет государев гнев. Эти наказания за взяточничество и кражи, эти наказания следовали не из самого государственного устройства, но просто оттого, что государь случайно узнал, и узнав случайно, обрушивал на виновных (а порою и на запутанных в дело невиновных) жесточайшие
Пётр вновь и вновь, уже с этой унылой для самого себя навязчивостью думал о них, обо всех этих, выкарабкавшихся из самых низов, обо всех этих Меншиковых, Монсах, Шафировых, Остерманах... Он-то желал доказать, что способности и энергия достойны справедливого возвышения. Желал доказать всем тем, которые были знатны происхождением и за то и требовали себе почестей. А они, те, кого он поднял, справедливо вознаградил... Мелкие душонки... Они желали одного и ещё раз одного: уравняться с теми, кто знатен был происхождением. И выходило так, что ничего и не изменилось...
А в письмах, дневниковых записях, донесениях чужеземных послов при российском дворе уже летала уклончивая весть, зудела, словно бабочка ночная, — преступления-де камергера Виллима Монса куда гнуснее, нежели...
Дело закручивалось, виновные признавались, уже впереди явственно виднелись для них эшафоты, плети и ссылки.
Государь долго не говорил с государыней и о ней ни с кем не говорил. Лишь в день гласного наказания виновных, после казни, когда была отрублена голова того, который, возможно... После государь явился в покои государыни. Она не знала, что же будет, потому что ничего подобного с ней и с ним, с её мужем, ещё никогда не бывало. Она подумывала о каких-то объяснениях ему, но нет, лучше всего было бы, увидав его, тогда и решить, что следует говорить, и следует ли говорить... И грех был бы сказать, будто она мужа своего не любила!.. И когда он вошёл, поняла сразу, что ничего говорить не надо...
Она его никогда не видела таким старым, слабым и больным. Она сама чувствовала, что стара и слаба; и жизнь её зависела от его жизни; вот не станет его, тогда и ей не жить долго!.. Они обнялись и стояли так. Она, толстая и слабая, прижимала лицо к его подмышке, к вытершейся нанке его серого домашнего халата...
Анне было не до сантиментов. Она прекрасно всё поняла. Поняла, куда целил светлейший князь Меншиков. Ему, ему нужна была коронованная императрица, ему она была смолоду обязана, а выскочка-скороспелка Монс ему не был нужен. Меншиков сам был охоч до государевых милостей, другие охотники подобные лишь мешали ему; и как мог он упустить возможность убрать того из них, коего возможно было убрать...
Меншиков понимал: императрица — она уже и есть императрица, этого государь уже не отменит. А вот что касается её дочерей... Вот в ком видел Меншиков помеху... У него подрастали свои дочери, маленькие Мария и Александра. И, кажется, он был единственный сейчас, кто занят был участью маленького принца Петра, сына опального Алексея...
Анна пыталась рассмотреть своих сторонников. Андрей Иванович вперёд не лез, поодаль маячил, осторожничал. Санти и особенно Бассевиц были энергичнее. Внушали государю исподволь, что обвинение Монса в том самом гнусном преступлении затеяно было нарочно, чтобы очернить в глазах государя его дочерей, особливо же цесаревну Анну. Государь слушал пасмурно. О государыне
Голова камергера Монса торчала на колу. Проезжая мимо в карете, надобно было отвёртываться, чтобы не видеть сего противного зрелища.
«И кого сия дикость может испугать? — рассуждала Анна сама с собою в досаде и волнительном раздражении. — Да я руку правую готова отдать на отсечение в том, что казнокрадство подобными казнями нимало не прекратить...»
Тянуло раскрыть книгу, искать примеров, искать иных решений — в Англии, в Голландии... Но пришло холодное на мысль: вот так вот взять и перенять чужое — невозможно...
Отец...
Отец ведал, чутьём знал. Столько перенял всего, и многое — верно! Перенимал, развивал...
Назади послышались лёгкие шажки. Душистые ручки обхватили Анну за плечи...
Как давно миновали те времена, когда бойкая Лизета подразнивала наивную старшую сестрицу. Теперь ни за что бы не подразнила, теперь побаивалась, робела. Ведь старшая сделалась и вправду настолько старше...
Анна повернула и чуть запрокинула голову. Улыбнулась устало.
— Что с тобою, Аннушка? Неубранная, бледная сидишь. Всё математику свою читаешь. На белый свет бы взглянула...
— Это не математика, Лизета, это история. И на какой белый свет прикажешь мне глядеть? На площади с эшафотами и отрубленными головами?
Анна пожалела тотчас о своей внезапной резкости, но сказанное есть сказанное. Тряхнула неубранными волосами.
Лизета вдруг легко вспрыгнула и уселась на столешнице невысокого стола. Башмачки сделались видны, она поболтала ногами...
— А знаешь, Аннушка, вот случается, что все дурно толкуют о человеке, а он-то на деле совсем иной... — проговорила задумчиво и колебливо.
Анна не понимала, с какою вестью пришла младшая сестра.
— О ком ты говоришь? Какие загадки...
Лизета деланно отворотила головку к большому окну.
— Аннушка, прочесть тебе стихи?
Головку преклонила набок, в голосе сделались мечтательность и некая унесённость... Анна и прежде знала, что её меньшая сестрица охоча до стихов. Но что всё это означает сейчас?..
— Прочти, ежели охота пришла. А чьи же стихи?
— Нет, я сперва прочту. Слушай!
Елизавет принялась говорить на память:
Ах, что есть свет и в свете? Ох, всё противное! Не могу жить, ни умереть. Сердце тоскливое, Долго ты мучилось! Неупокоя сердца Купидон, вор проклятый, вельми радуется. Пробил стрелою сердце, лежу без памяти, Не могу я очнуться, и очи плаката, Тоска великая сердце кровавое, Рудою запеклося, и всё пробитое.Анна внимательно слушала. Ритмические строки почти невольно захватывали, возбуждали нежность и жалость...