Гром победы
Шрифт:
— Это и сейчас не поздно сделать. — Цесаревна ещё посерьёзнела.
— Но мне странно, что ты не знаешь этого!
— Чего же я не знаю?
— Твой ужасный Иван просто-напросто влюблён! И представь себе, не в тебя!
— «Мой Иван»! И в кого же? И вправду интересно. И я не знаю...
— Это всегда так: ни о чём не подозревает именно тот, кого это вплотную касается!
— Но в кого же он влюблён, этот чудак?
— Теперь, когда он тебе уже не страшен, ты зовёшь его «чудаком».
— Насмешница! И как же он не чудак? Он чудак и есть. Недавно брат мне рассказал прекомичный случай. Надобно было подписать смертный приговор преступнику, брат садится, берёт перо. И вдруг Иван быстро наклоняется и кусает его за ухо. Вообрази! Укусил чуть не до крови! Брат вскрикивает. И тогда любезный Иван с важностью объявляет: «А когда голову отрубают, тогда ещё больнее!» И, разумеется, смертный приговор остаётся неподписанным!.. Чудак!..
— Хотела бы я узнать, в какую сумму золотом обошлась родным преступника эта шутка!
— Ах нет! В том-то и вся острота, что освобождённый преступник — простой мужик, убийца из ревности!
— Сказка! Неимоверно!
— Однако в кого же он влюблён?
— В малютку Шереметеву. И говорят, с полной взаимностью. Такая любовь! Скоро о них начнут складывать поэмы!
— Я рада...
— Не вижу особой радости на твоём личике.
— Но ты же знаешь, я не люблю открытого смеха во весь рот. Я не Лизета!
Дашенька скорчила гримаску.
— Я могу тебя утешить лишь одним, Натали. И мне остаётся лишь завидовать чужой взаимной любви. И не знаю, сколько ещё времени это продлится! А всё же... позволь тебе сказать: ты завидуешь напрасно.
— Если ты хочешь снова попытаться и пересказать мне чей бы то ни было комплимент, ты стараешься зря. Я не отвечу никому. Этот омут разврата не затянет меня. А кстати, кто же сравнивал меня с розой?
— Но, Натали, а как же омут разврата?
— Я просто желаю знать, кого мне надо особенно остерегаться. Вот и всё!
— Хорошо, я не стану мучить тебя. Это испанский посланник де Лириа.
— И кому он это говорил?
— Кому? Всем! Волконской-старой, и Волконской-молодой, и обеим Голицыным... Все слышали. Но тебе не следует опасаться. У него самые честные намерения.
— Ты снова шутишь...
— Нет, это всё то же положение, когда знают решительно все, кроме той, кого это касается, то есть кроме тебя.
— И чего я не знаю на этот раз?
— Сватовства к тебе испанского принца!
— Боже мой!
— Натали! Тебе дурно? Прости меня! Я напугала тебя?
— Нет, нет, со мной всё хорошо. Но я должна... я хочу сказать тебе... Я знаю. Герцог де Лириа имел со мною конфиденциальную беседу.
— И ты молчишь! И ты ничего не говоришь мне, своему лучшему другу!
— Ты вправе сердиться. Но... это было так неожиданно... Я не могла об этом говорить. Даже тебе. И теперь я прошу тебя: это надо покамест держать в полной тайне...
— Но как бы я желала увидеть портрет! В кого же влюблена моя серьёзная Натали?
— Влюблена? В портрет? Я могла бы сейчас отшутиться, но, должно быть, моя серьёзность и погубит меня. Да, ты права, именно влюблена. И если ты хочешь увидеть его — смотри!
Глаза Дашеньки, яркие от природы, заблестели ещё ярче. Наташа скользнула тонкими пальчиками в кружева, обрамлявшие четырёхугольный, чуть скошенный с изяществом вырез платья. Явился медальон на тонкой цепочке. Наташа не выпускала его из рук. Дашенька разглядывала изображённого юношу.
Прелестной грузинке он показался слишком бледным, и щёки слишком впали, и губы тонки, и волосы... почти белобрысый... Нет, она не могла понять, что нашла в нём Натали...
— Он удивителен, не так ли? — спросила Натали с обычной своей серьёзностью.
— Да, я бы сказала... — Дашенька не находила слов для естественной похвалы. И обрадовалась, когда нашла совсем внезапно. — В нём чувствуется происхождение, истинная знатность, право!
— Ум! Тонкость чувств! Вот что я вижу на этом портрете. — Натали бережно скрыла медальон на прежнем месте. — Утончённый ум и богатство утончённых чувств...
— Ты будешь счастлива, я верю.
— А ты поедешь со мною? В Испанию! Герцог рассказывал мне, там необыкновенно красиво, такие старинные дворцы, фонтаны...
— Как в Петергофе?
— Нет, лучше! — убеждённо возразила Наташа. — В Петергофе всё совсем новое, а там старинное.
— Ты соблазняешь меня. Разумеется, я поеду, если ты не забудешь обо мне...
— Я не забываю друзей, — отозвалась цесаревна тоном спокойного достоинства.
— Я поеду с тобой, как Мавра Шепелева ездила в Киль с Анной Петровной...
— Дашенька! — Наташа посмотрела с укором. — Как ты вспомнила! Покойницу! Зачем? Толкуют, она была несчастна...
— Вот вздор какой! Несчастна она была лишь в одном — ей не досталась императорская корона. А в замужестве она была счастлива. Её Фридрих был ей во всём покорен, как дитя; он исполнял все её желания...
— В этом ли счастье?
— Отчего и не в этом?
— Не знаю... — Цесаревна задумалась.
— А Маврушка писала комичнейшие письма из Киля, — весело продолжала Дашенька. — О, это надобно видеть. Кое-кому Лизета читала эти письма. Ты не поверишь, как смешно! Мне говорили. Но я постараюсь писать менее комично...