Гром победы
Шрифт:
— Да, за государем покойным числилось много такого... Но почему ты решила, что именно этот юноша?..
— Мне случилось видеть его...
— И... продолжай.
— Нахожу его подходящим для нашего дела...
Цесаревна ничего не отвечала. Дарья также принуждена была молчать. Наконец Наталья Алексеевна спросила с какою-то гадливостью:
— Сколько понадобится денег?
— Позволь мне взять это на себя. Я вижу: тебе неприятно всё это. Я сама переговорю с Климентовой...
— Но твоя мать... Если ей станет известно, если Климентова проговорится или — и
— Я буду осторожна. И полагаю, она согласится, и согласится он, и даже и денег не потребуется много...
— А... если полюбит и он? Почему мы должны исключать и такую возможность?
— Полюбит? Лизету? Разве подобных ей любят? Ведь ты сама говорила...
— А разве не ты говорила, что любовь может многое переменить в её натуре?
— Да, любовь может сделать её слабее. Любовь, её любовь, может сделать её уязвимой. Но её самое полюбить нельзя, в ней есть что-то такое, в этом права именно ты...
— Сейчас я не чувствую уверенности в твоём голосе.
— Хорошо, разве твой брат, государь, разве он любит её? Разве это возможно называть любовью?
— Пожалуй, нет. Каприз, тщеславие, безумство юной плоти, но не любовь. А если этот Шубин полюбит не Лизету, а столь желанную многим низкорождённым возможность вскарабкаться наверх?
— Наверх? Но она поставит себя вне общества, она лишится малейшего влияния. И тогда — пусть делают, что хотят. Пусть она даже попытается женить его на себе. Нам эта комедия уже не будет интересна...
— Я понимаю, что должна согласиться с тобой, но что-то всё мучит меня, будто заноза в сердце... Да, как раз такое ощущение. И вдруг хочется немедленно пресечь всё! Чтобы и не начиналось ничего...
— А твой брак? А молодой государь, брат? Разве не твой долг — спасти его от Лизеты?
Наталья Алексеевна устало откинулась на спинку тонконогого стула и полуприкрыла глаза...
Подруги заговорились далеко за полночь. Некому было прерывать их, мешать их беседе. Родители Дарьи в те дни уехали в одно из своих имений, в село Всесвятское.
...Давний и, вероятно, в достаточной степени бесперспективный вопрос о пресловутой роли личности в истории, о том, что могут значить для истории мысли, чувства, действия отдельного человека... И после задушевного разговора двух юных подруг, непринуждённо и пылко и как бы невзначай поведавших друг дружке многие анекдоты, слухи и толки своего времени, после столь длительного задушевного разговора и мне вдруг начинает казаться, что чувства отдельного человека могут иметь значение... Однако скорее всего я не права. Просто-напросто эти самые чувства, пробудясь, пробуждают в личности нечто, что всё равно бы пробудилось, проявилось, раньше или позже. И если бы не в этой личности, то в какой-либо другой личности, очутившейся в данное время и на данном месте. Вероятно, всё же первенствуют время и место, а не личность со своими чувствами и помыслами.
Но кто бы предположил, что заговорничество двух девочек будет иметь самые серьёзные
Завершилась очередная парфорсная охота — с гоном зверя собаками. Слуги уже накрывали на стол в большой палатке. Стелили на длинную столешницу длинную же и широкую старинную, ещё из ларей первой в династии Романовых царицы Евдокии Лукьяновны, супруги Михаила Феодоровича, камчатную скатерть с вышитыми по белому полю фантастическими рогатыми зверями — не то лосями, не то единорогами из сказок и легенд.
Налетавший внезапно ветер дёргал резко полы красных охотничьих кафтанов, едва не сдувал с голов широковатые шляпы с округлыми тульями, поднимал кверху кончики поясов-шарфов, дыбом вздувал золотистую осеннюю листву на опушке большого леса, и странными бабочками, замершими в своём полёте мгновенном, сыпались жёлтые, красные листья...
Цесаревна Наталья Алексеевна и герцог де Лириа углубились в лес, спешившись на опушке и оставив лошадей слугам. Три большие чёрные ласковые собаки бежали за цесаревной. Внезапно одна из них высоко подпрыгнула и ткнулась, играя, круглым тёмным носом в блеснувшую ярко пряжку пояса, перетянувшего синее платье для верховой езды. В первое мгновение девушка вздрогнула, затем принялась нежно тянуться к подпрыгивающей собаке тонкой рукой, затянутой в перчатку.
— Вы испугались, Ваше высочество? — почтительно спросил испанец.
— Нет, это мои друзья, — отвечала Наташа. Казалось, её занимали только эти милые забавные животные, и на своего спутника она словно бы и не глядела.
Но нет, взглядывала коротко, быстро. Кожа его не была смуглой, глаза светлые. Он мало походил на привычный тип испанца. Ступал легко и спокойно, как человек, едва ли не от рождения знающий, что одно лишь высокое происхождение уже даёт ему некую устойчивость в этой жизни.
Наташа мягко отогнала собак и оглянулась через плечо.
— Вернёмся, — быстро произнесла она. — Я хочу вернуться.
— Но ведь здесь никто не помешает нашей беседе...
— Я не должна была идти... одна...
— О Вас никто и никогда не будет, не сможет подумать, помыслить дурно!
Она резко остановилась прямо перед ним, но в достаточном отдалении.
— Вы сами видите этих людей, герцог. Вы знаете, чего возможно ожидать именно от этого двора, от этого общества! Единственное порядочное лицо среди них — Андрей Иванович Остерман. Он пытается спасти моего несчастного брата, но страшно, что его усилия могут оказаться напрасными.
— Вы полагаете, именно он пытается спасти императора?
— Вы спрашиваете таким тоном!..
— Но разве само сближение императора с... вы знаете, о ком я говорю, и разве не Остерман затеял это?
— Совершенно невозможно! Пустая клевета! Откуда? Всем известно, что Андрей Иванович, напротив, хлопочет удалить её, пытается устроить её брак...
— А прежде? Прежде всем, или по крайней мере многим, известно было именно его желание объединить в браке две отрасли великого Петра, женив племянника на тётке...