ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
— Ямщика, должно, увели, — пробормотал Закурдаев. — Незадача. С собой везти придется.
Подошел солдат. Издали услышав сказанное капитаном, он заворчал:
— Куда его, мертвого-то? Только лошадей пужать. Здесь похороним, ваше благородие.
— Православный он, — не согласился Закурдаев, — ясно дело, отпеть надо. Да и... — Он махнул рукой, не договорив. — Отнеси сумку в бричку, держи лошадей, а мы его возьмем.
Мы перенесли негнущееся тело фельдъегеря в бричку. Лошади храпели и норовили понести. Прикрыв лицо покойника сеном, Закурдаев сказал:
— Мне рядом с мертвым не впервой. А вы ежели брезгуете или страшитесь, с солдатом сядьте.
— Все равно. — Я полез в бричку. — Может, и нам не долго осталось, — Типун вам на язык! Здешние меня, если разглядят, не тронут, а вот коли пришлые... Поедем, Бог не выдаст, свинья не съест.
Закурдаев сел, и мы снова
Доехали до поста в сумерках.
Пахло смолой и солью. За укреплением, построенным из камня и бревен, поднималась густо синяя стена, на которой чернели три букашки. Не понимая, я толкнул Закурдаева локтем и показал на стену.
— Вы что, моря не видали? — удивился он.
Бричка остановилась. Подбежали высокий худой фельдфебель с двумя солдатами, весело поздоровались с капитаном. Мы сошли. Солдаты опустили на землю тело фельдъегеря.
Слышался шорох — словно кто то, вздыхая, катал в сите камешки. Я направился к зыбкой синей стене, она стала опускаться, отдаляясь верх ней частью, и я узнал море, такое же, каким оно было на картине Боголюбова, висевшей в актовом зале кадетского корпуса, только живое. Букашки оказались шхунами. Мачты кораблей тонко вырисовывались насиреневом небе. Внизу, под обрывом, вода то отступала, то наваливалась на берег, взметая белую светящуюся пену. Сбежав к морю, я зачерпнул из волны и стал брызгать себе на лицо, слизывая языком солоноватую воду, и от свежей терпкости этой будто проснулся — не от сна, а от всей своей недавней опостылевшей жизни.
Закурдаев окликнул меня. Я отозвался и полез по откосу. Ветерком, дувшим в сторону моря, принесло сладковатый запах гниения. Где-то поблизости, наверно, была свалка.
Через полчаса мы сидели за низеньким столом, заставленным мисками с сыром, холодной телятиной, запеченной рыбой, еще чем то. За спиной моей потрескивали в громоздком, сложенном из булыжника камине смолистые поленья. Из котла, висевшего над огнем, шел сытный мясной дух. В углу стояла покрытая ковром тахта. Денщик занес большой глиняный кувшин с вином. Закурдаев принялся распечатывать штоф с ямайским ромом. Я посмотрел на затянутое бычьим пузырем окно, на тускло горевшую масляную плошку, на озабоченное лицо Закурдаева, — он старался, чтобы кусочки пробки не попали в штоф, — и почувствовал себя почти дома.
— Фельдъегерь-то ко мне пакеты вез, — сообщил Закурдаев, разливая ром в стопки из зеленого стекла. — Генерал Евдокимов отчетов требует... Ну-с, начнем? По первой, за благополучное прибытие!
Мы опрокидывали одну стопку за другой, я от души хохотал шуткам старика и все крепче привязывался к нему.
— Гляньте, — сказал Закурдаев, — пьешь, потом — р-раз! — Он щелкнул ногтем указательного пальца по кончику своего мясистого носа и крякнул. — В щелчке сем заложен глубокий смысл. От щелчка вызывается слеза, увлажняющая изнутри нос, и пары винные плавно отходят. Можно, ясно дело, занюхивать ржаной корочкой, но при этом пары спиртного вбираются в себя. Занюхивают, когда водки мало, либо по жадности.
— До чего же славно у вас, Афанасий Игнатьевич, — сказал я, — как на острове, далеко от всех мирских гадостей и тревог.
Закурдаев почему то съежился от моих слов и, тихо улыбаясь, промолвил, обратившись на ты:
— Рад, что смог услужить тебе, Яшенька.
— Слушай-й! — раздалась за окном перекличка часовых.
Закурдаев засопел, расстегнул воротник мундира и разлил по мискам вино.
От того, что мне хорошо было, я разговорился и поведал старикуобо всем, происшедшем со мной. Насчет дуэли с Поповым Азотовым он высказался в смысле — дело обычное, насчет истории с Джубгой выразил сомнение — мог ли князь Барятинский так поступить, но чем дольше он слушал, тем сильнее в глазах проявлялись сочувствие и понимание. Мы пили снова и снова, и я приметил, что с опьянением Закурдаев становится неспокойнее, тревожится чем то и грустит. Он не веселился более, а старался веселиться, все оглушительнее хохотал, все громче кричал, словно бы убеждая и меня, и себя в том, что мы оба бесконечно довольны жизнью.
Вошел денщик, спросил, не нужно ли чего. Закурдаев налил ему рому.
— Выпей за гостя, Иван. Как там?
— Читают над покойным, — ответил денщик, — свечу зажгли, нашлась одна у каптенармуса.
Когда денщик ушел, я сказал, что нижние чины, по всему видно, уважают своего капитана.
— Душа в душу живем. Илвалидная команда!
— Как же вы тогда ко мне прониклись? — спросил я. — У меня только плечо задето.
— К тебе? — Он принял мою шутку всерьез и задумался. — А ты, Яшенька, тоже, как я вижу, хромой, только в переносном смысле. Прости меня за откровенность.
Где то вдали заплакал ребенок. Я удивился, но плача больше не было слышно. Готов поклясться был, что Закурдаев тоже расслышал плач, но сделал вид, будто не замечает, и громко заговорил:
— Русский солдат всем солдатам солдат! Расскажу я тебе... Только издалека начну. — Он прочистил и снова набил трубку, поправил поленья в камине, откашлялся и начал: — Мы вдоль берега, может, вам про это в корпусе и читали, в конце тридцатых — начале сороковых годов противу турок крепостей, фортов да укреплений понастроили: Святого Духа на мысе Ардилер, Вельяминова подле реки Туапсе, — Туапсе пошапсугски Двуречье значит, — Головина, Лазарева, еще Александровское на реке Соча, его потом в Навагинское переименовали... Хотели мы, ясно дело, и помешать горцам получать из за границы съестные и военные припасы, не давать торговать и зимой пригонять скот к берегу, на теплые пастбища. Служить в фортах было хуже каторги. Тоска, лихорадка, за ворота носу не кажи, солдаты мерли, что ни день. На мысе Ардилер весь гарнизон, человек этак с тысячу, от болезней полностью вымер. Зимой сорокового снега навалило в горах, и разразился у черкесов страшенный голод. Они к нам толмачей прислали — требовали провианту, еду для детей и женщин, обещали потом вернуть кожей, медом, скотом. Толмачей, ясно дело, прогнали. Тогда черкесы стали нападать. В форте Лазарева перебили всех и провиант увезли, потом мюриды Вельяминовское укрепление разграбили. Весной пришел черед и Михайловского. Начальником гарнизона там был штабскапитан Лико, крепкого характера офицер. За день до нападения шапсуги толмача прислали. Так, мол, и так, нам провизия нужна, кровь мы проливать не хотим, сдавайтесь лучше, а то завтра на вас пойдем. Лико крикнул: «Русские не сдаются, убейте его, ребята». Толмача, ясно дело, пристрелили. Лихой командир был Лико, по крови француз, а душой русак. В гарнизоне защитников две с половиной сотни солдат, остальные или на ногах не держатся, или в лазарете лежат. Крикнул Лико охотника взорвать пороховой погреб, если горцы на укрепление поднимутся. Вызвался на подвиг рядовой Архип Осипов, сказал: «Хочу сделать полезное России. Кто жив будет, помни мое дело». Иеромонах Паисий благословил его, и дали ему, ясно дело, рому из командирского запаса два или три штофа. Когда на другой день черкесы ворвались в укрепление и стали двери порохового погреба ломать — думали, провиант там, Осипов, ясно дело, и рванул. Бедняга погиб под развалинами форта. С того времени на вечерней поверке в Тенгинском пехотном полку, согласно высочайшего повеления, вызывают навечно занесенного в списки рядового Архипа Осипова. А правофланговый отвечает: «Погиб во славу русского оружия». Услышишь такое, и восторг по жилам. Выпьем за Осипова, Яшенька!
Закурдаев осушил миску с вином и обтер усы.
То ли от хмеля, завладевшего мной, то ли от рассказа старика, вновь вернувшего к действительности, мне стало тоскливо. Вспомнилось, что я давно, пожалуй, с тех пор как в полк приезжал князь Барятинский, не писал матери.
Вдали опять заплакал ребенок. Что за наваждение? Посмотрел на Закурдаева, но он старательно раскуривал трубку.
— А наши тоже погибли? — спросил я.
— Уцелело человек восемьдесят, Лико смертельно ранен был. Черкесы их не тронули, увели в аулы, а потом вернули, на своих выменяли.
— И вы там были, Афанасий Игнатьевич?
— Бог миловал. Я от иеромонаха Паисия подробности знаю.
Мы примолкли.
— Слушай-й! — запели часовые.
Закурдаев встрепенулся.
— Я теперь тебе комедию расскажу. Штурмовали шапсуги и абадзехи Навагинский форт. Жена начальника гарнизона Присыпкина, — бесстрашная полковая дама была, — возьми и выйди под обстрелом на крепостной вал, с зонтиком. Черкесы, как ее увидели, тут же, ясно дело, сняли осаду и ушли, а через полчаса передали Присыпкину, что с женщинами они не воюют. Генерал лейтенант Раевский потом шутил, что надо было вместо войск сюда из России побольше офицерских жен прислать, джигиты сразу пардону запросили бы...