ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
Смысл сказанного им ускользнул от офицеров. Я же удивлялся все более. До сих пор был убежден, что я один из немногих в полку и, уж во всяком случае, единственный в роте, кто выписывает газеты и журналы. Гайворонский и некоторые другие офицеры насмешничали из-за этого надо мной, и я стал скрывать от всех свою любовь к чтению.
— Впрочем, — продолжал Попов Азотов, — вам, поручик, карьера обеспечена и здесь, но при одном условии. Вам следует подать рапортна высочайшее имя и попросить дозволения отбросить частицу «гай». От нее слишком несет
— Сударь! — Гайворонский позеленел. — Мои предки...
Попов Азотов не дал ему говорить, обратившись к Офрейну:
— Вы человек осведомленный, много ли вы знаете случаев, когда по службе легко продвигались офицеры с польскими или малороссийскими фамилиями?
— Разумеется, нет, — уверенно ответил Офрейн, — исключения, конечно, бывают, но государь, как вы знаете...
— Слышите? — спросил Попов Азотов у Гайворонского. — Это веление рока. В самих фамилиях наших заложено наше будущее. — Он повернулся к майору: — Возьмем вашу. Оф-рейн! Что мы видим за этими звуками? Пунктуальность, хладнокровие в стрельбе, склонность к ношению мундира с генеральскими эполетами.
Глазки майора заблестели.
— Браво! Сегодня вы мне положительно нравитесь.
Попов Азотов усмехнулся и посмотрел на меня.
— Кай-са-ров! — проскандировал он. — Идущее от татарских мурз преклонение перед монархом, готовность стать во фрунт и броситься с криком «За царя и отечество» на врагов внешних и внутренних.
Я растерялся, не зная, как быть. Яд, которым полнились слова поручика, подействовал на меня как пощечина, хотя, повторяю, то, что он говорил, в общем то было справедливо. Другие офицеры примолкли.
Запахло ссорой.
— А вы, а ваша фамилия? — только и нашелся что сказать я.
— На Поповых и Ивановых стоит Россия! — не задумываясь ответил он и снова усмехнулся. — Даже накуролесившего Попова не заподозрят в предосудительных мыслях. Если шкодит свой брат русский или наш друг немец — это заблуждения молодости. А вот если ни в чем не замечен какой-нибудь Мицкевич или, тем более, Ицикович, эт-то подозрительно. Почему не шкодит? Ведь должен, от рождения, по фамилии своей, можно сказать, к этому предназначен. Зажать такого, не давать ему ходу. В позиции сей заключена глубокая государственная мудрость. Аминь! Выпьем, господа, за государственную мудрость и за светлый ум его императорского величества!
Все встали.
Я замедлился. Противоборствующие чувства одолевали меня. С одной стороны, я ощущал себя оскорбленным, с другой — некоторые высказывания Попова Азотова находили во мне если не сочувствие, то интерес или, как говорят музыканты, резонанс. Однако последние слова поручика вывели меня из раздвоенности. Можно ли было в присутствии всех нас с такой издевкой говорить о помазаннике Божьем, за здравие которого мы всегда пили с превеликим уважением и душевным трепетом?! Не столь осознанно, сколь интуитивно я опередил других, — многие готовы были уже сцепиться с поручиком, — и кинулся на него, обвиняя
— Дуэль!
— Да, да, дуэль, непременно дуэль! — со слезами на глазах кричал я.
Офрейн зарычал на нас, приказал разойтись и явиться к нему поутру. Гайворонский проводил меня, на прощание он сказал:
— Мы все на вашей стороне. Надеюсь, вы не пойдете на примирение?
— Ни в коем случае! — заверил я.
— Вы хорошо фехтуете? Не соглашайтесь на пистолеты, поручик попадает пулей в летящую ласточку.
Первый, кого я увидел, проснувшись, был Попов Азотов. Он сидел на табурете и смотрел на меня с жалостью.
— Доброе утро, Кайсаров. Выслушайте меня без раздражения. Надеюсь, хмель уже выветрился из вашей головы?
Я кивнул. Помнит ли он, что говорил?
— Если вы скажете ротному, что берете назад свое обвинение, я откажусь от дуэли, я не хочу вас убивать, кажется, вы единственный сын у матери...
Я не узнавал поручика, всегда такого ершистого и злого, поддался было внутренне его тону, но преодолел себя. Пойти навстречу ему означало расписаться перед собой в собственной низости, о которой он вряд ли догадывался. И мальчишеское понятие об офицерской чести крепко владело мною. А что подумают обо мне однополчане? Я заявил голосом, мне самому показавшемуся схожим с голосом Гайворонского:
— Взять свои слова назад должны вы, господин поручик, вы нанесли оскорбление государю.
Он вдруг озорно улыбнулся:
— А вам не кажется, что цезарь должен быть вне подозрения?
Я смутился.
— Взять свои слова обратно я не могу, — стал объяснять он, — фактически мною был лишь предложен тост за царя. Если же я принесу извинения... Понимаете? Суд чести все равно потребует удалить меня из армии, а у меня есть причины не желать этого.
— Вы оскорбили лично меня, — упрямо заявил я. — Могу доложить Офрейну именно так.
Он не был похож на себя. Скуластое лицо его вытянулось, глаза были задумчивы и печальны.
— Что ж, пусть так. Значит, все таки дуэль?
Мне снова припомнился Гайворонский, его совет биться на саблях.
Неужели у кого нибудь из нас, у Попова Азотова или, не дай Бог, у меня, будут так же, как у того горца, вываливаться наружу кишки? Ощутив, как у меня захолодели ноги, я дрожащим голосом подтвердил:
— Непременно!
— Воля ваша. Тогда... примите другое мое предложение: явившись к ротному, мы заявим, что недоразумение улажено, а между собой договоримся на кавказскую дуэль. Как вы на это смотрите?
Кавказская дуэль заключалась в том, что вызвавшие друг друга офицеры, когда начинался обстрел со стороны горцев, вставали во весь рост и вместе, рядом, шли навстречу пулям, отдаваясь на волю судьбы.
У меня словно камень с души свалился.
— Согласен! Скажите, господин поручик, вы на самом деле думаете то, что вчера...