ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
Историю эту мне уже рассказывали в полку. Нестерпимо захотелось забраться, как в детстве, с головой под одеяло, плотно заткнуть все щели и лежать, не двигаясь, слыша один лишь звук — стук собственного сердца. Я с горечью вспомнил, что не завтра, так послезавтра мне придется вернуться в полк.
— Как досталось моему, уж не говорю о вашем, поколению, — сказал я. — Сколько мы повидали...
— Ничего ты еще не видел, — грубовато заметил Закурдаев, встал и, запев знакомую мне с детства солдатскую
Вы гоните нам в подарок
Волов жирных и овец,
Нам их нравится поярок
И опоек от телец!
Закурдаев засмеялся издевательски и продолжил:
Мы за ваше здесь здоровье
Кашу маслом обольем,
На углях мясца коровья
Мы поджарим и попьем!..
Он умолк, остановился перед висевшим на стене небольшим поясным портретом Александра II и принялся изучать его покатый лоб, большие уши, зачесанные слева на пробор волосы, бакенбарды и длинные усы.
— Говорят, он теперь бороду запустил, — непочтительно произнес Закурдаев.
— Что вы царя рассматриваете? — спросил я, подумав, что Закурдаев, пожалуй, не бог весть как схож с лермонтовским Максимом Максимычем, тот наверняка не позволил бы себе столь вольного поведения.
Закурдаев ответил мне не сразу.
— Доложиться хочу. — Он вытянулся перед портретом и гаркнул: — Ваше императорское величество, на вверенном мне кладбище все в должном порядке, как мерли, так и мрут!
Старик, по видимому, упился. Все же я спросил:
— Что за дичь вы несете?
Закурдаев оглянулся через плечо каким то безумным взглядом, прихрамывая, вернулся к столу, опустился на табурет, повалился головой на миски и заплакал.
— Полноте, — стал уговаривать я. — Что с вами?
Сквозь всхлипывания он попросил оставить его в покое и лечь спать на тахту.
Я лег, не раздеваясь, только сапоги стянул. Мне приснилось, будто я попал в какую то расщелину меж скал и никак не могу из нее выбраться. Возле меня задыхался кто то еще. Затихнув, он произнес голосом Попова Азотова: «Вот так то, брат. Что ж, пошли...»
Я проснулся.
В комнате было светло от взошедшего солнца.
Когда я поднялся, Закурдаев сидел за столом, в расстегнутом мундире, с красными глазами, и ждал, чтобы я снова присоединился к нему.
Возле него стоял непочатый штоф.
Денщик полил мне на руки, подал полотенце. Я зажмурился от яркого солнца и его многократного отражения от облаков и ослепительной поверхности моря. За спиной моей поднимались к небу горы, прикрытые лохматыми шкурами лесов. Я вернулся в душную, прокуренную комнату. Закурдаев трясущейся рукой поднес мне стопку с ромом и кивнул на миску, в которой лежали соленые огурцы. Закусив, я не много пришел в себя после ночи и спросил:
— Афанасий Игнатьевич, почудилось мне или в самом деле
Он качнул головой:
— Есть.
Неразговорчив он был сегодня. Я вновь спросил:
— Фельдъегеря когда хоронить будете?
— Уже, — буркнул он, взялся руками за лицо, придавив щеки, и принялся раскачиваться на табурете, как от зубной боли.
— Утром? — удивился я.
Его передернуло всего, и он неохотно объяснил:
— Мы могилы загодя роем... Послушай, Яшенька, давай пить ром из мисок, а?
Я наотрез отказался, он насупился, налил себе, поднял чашу и глухо проговорил:
— За упокой души убиенного. Я приказал в общей могиле его похоронить. На том свете разберутся, кто из них христианин.
Я спросил, о какой общей могиле он говорит. Выпив, Закурдаев помахал перед открытым ртом рукой, отдышался и не менее загадочно ответил:
— Поскольку по закону Божьему все люди братья, фельдъегеря похоронили в братской могиле.
Он задумался, потом, очнувшись, сказал:
— Пойдем, посмотришь.
Выйдя за ворота, мы направились вдоль берега, и мне вновь стало легко от чуть вспененного морского простора, сиянья солнца, прохладного соленого ветра, от того, что голова моя после завтрака посвежела, и мне так хорошо, так привольно дышалось. «Какого черта тащит он меня к могиле?» — с легкой досадой подумал я и залюбовался стоящими на якорях парусниками.
За нами увязался фельдфебель. Высокий, худой, сутулый, с длинной тонкой шеей, на которой, словно ромашка на стебельке, торчала лопоухая большая голова, он шел чуть позади меня. Я обратил внимание, что вопреки теплой погоде на фельдфебеле надета короткая, до колен, шинель, перепоясанная ремнем с кобурой, и спросил:
— Ты чего не по форме?
Он ответил совершенно не фельдфебельским фальцетом, часто моргая голубенькими глазками:
— Его благородие разрешили. Лихорадка у меня.
«И впрямь, инвалид на инвалиде, — подумал я, оглядывая нескладную фигуру фельдфебеля. — Как только его солдаты слушаются?» Заметив, что я снова рассматриваю парусники, фельдфебель пояснил:
— Турецкие кочермы, ваше благородие, за товаром пришли, за черкесами то бишь.
Мне стало смешно.
— Продаете им черкесов, что ли?
— Дак, не то чтобы, одначе вроде так...
Я рассмеялся, представив Афанасия Игнатьевича в роли работорговца. Экий бестолковый фельдфебель, и объяснить толком не умеет.
Закурдаев не оглядывался. Он свернул к лесу, перепрыгнул через ручей и замедлил шаг, поджидая нас. За ручьем грядой тянулись кустарники. Догнав Закурдаева, я хотел было заговорить, но он показал мне рукой, чтобы я молчал, и кивнул на широкую поляну у опушки леса.