Гроссмейстеры афёр
Шрифт:
Обвинительный уклон в следствии по делу Лёли Широкову был ясен изначально. Он отдавал себе отчёт, что ни на какой оправдательный приговор рассчитывать не приходится, ибо таковой мог дискредитировать следственную систему в целом. И тогда попавший в опалу генерал решился пойти ва-банк. Использовав все свои высокопоставленные связи в центральном аппарате МГБ, он добился двухминутного телефонного разговора со своим прямым начальником, министром государственной безопасности, Виктором Абакумовым, с которым начинал службу в бытность того ещё старшим майором НКВД.
— A-а, Григорий! — узнал Широкова Абакумов. — Как поживаешь? Ах вот так! Но, должен тебе сказать,
Абакумов выполнил обещание: Олеся Семёновна Кшишевская была приговорена к году принудительных работ на львовской швейной фабрике, где шила те самые ненавистные ей летние и зимние портянки, которые, по замыслу их создателей, должны были обеспечить непобедимость Красной Армии…
Трагический конец
После объявления приговора Лёле генерал Широков за утрату чекистской бдительности был разжалован до майора. Умер он от инфаркта через полгода после освобождения жены.
Сидя у гроба мужа, Лёля ломала голову, где взять деньги на похороны.
Во время следствия у Лёли в пользу государства изъяли все её драгоценности, китайские вазы, дорогую мебель и даже носильные вещи — шубы, кожаные пальто и плащи, так что продать на «черном рынке» было нечего.
Неожиданно внимание Лёли привлёк какой-то странный звук. В гробовой тишине раздалось жужжание шмеля. И откуда он взялся? Некоторое время Лёля неотступно следила за его полётом, боясь, как бы он не сел на лицо покойника. Но нет, шмель взмыл в высоту и уселся… на люстре богемского хрусталя.
«Боже мой, как она оказалась здесь, ведь всё ценное описали и вывезли! Очевидно, судебный пристав либо не обратил на неё внимания, либо решил заняться этим огромным сооружением в последнюю очередь… Люстра — моё спасение! Надо снять её и отвезти в антикварный магазин — сейчас такие вещи в большой цене! Продам хоть за пол цены, хватит и на похороны, и нам с сынулей, пока я не устроюсь куда-нибудь на работу…»
Лёля тут же сбегала в кладовку, где Грицько держал инструмент, и принесла огромную отвёртку. Теперь надо было добраться до самой люстры, но как? Операция по снятию люстры не могла быть осуществима из-за пятиметровой высоты потолков, кроме того, посреди комнаты стоял стол с гробом мужа… Что же делать?! Лёля помчалась на кухню и с трудом приволокла ещё один стол, поменьше. Установила его таким образом, что гроб оказался между его ножек. Нет! Всё равно до люстры не дотянуться… Что делать?! Стул! На кухонный стол надо поставить стул и тогда можно будет открутить люстру. Вперёд! Треволнения, беготня, перетаскивание тяжёлого кухонного стола подточили силы Лёли и, когда она взобралась на стул, у неё закружилась голова. Она пошатнулась. Пытаясь удержаться на стуле, взмахнула руками. В порыве отчаяния она попыталась схватиться за свисающий хрусталь, не удалось…
…Через два дня по дому стали разноситься тошнотворные запахи тлена — разлагались два трупа.
Вызванный судмедэксперт констатировал смерть Лёли в результате сквозной раны левой височной кости. Похоже, что, сорвавшись со стула, Лёля угодила виском на угол гроба.
В разное время и в разных местах родились, разными дорогами шли
После затянувшейся паузы Герцог наконец тихо произнес:
— Густав, а ты не пытался продать этот сюжет какому-нибудь киноконцерну или книжному издательству? Ведь то, что ты мне сейчас поведал, — это же готовый сценарий или материал для душещипательного романа…
— Слишком хлопотно, да и времени займёт уйму… Нет, Юлик, я — прагматик, привыкший обделывать дела в два счёта и сразу же получать причитающиеся мне деньги, так что сценарий, роман — это не для меня. Пусть их создают сентиментальные графоманы, ищущие славы и признания. Людям нашей с тобой профессии слава ни к чему, нам нужны только деньги, и желательно наличные, не так ли?
— Мне кажется, ты несколько заблуждаешься в оценке самого себя.
— В чём же это выражается?
— Извини, Густав, но ты не только честолюбивый прагматик, но и сентиментальный тщеславец, поэтому-то ты и хранишь в своем доме портрет своей тётки… Уверен, что каждой женщине, которую ты укладывал в эту постель, ты рассказывал какую-нибудь романтичную историю своей любви к изображенной на картине красавице, вскользь намекая на то, что она — отпрыск династии Ротшильдов, или я не прав?
— Прав, но лишь отчасти. Не я, а именно женщины, которые делили со мной это ложе, без моей подсказки настаивали на том, что это — портрет какой-нибудь баронессы из клана Ротшильдов… Я с загадочным видом покачивал головой, не подтверждая, но и не опровергая их версий. Женщин нельзя разочаровывать, Юлик. Да, каюсь, в этом проявлялось моё тщеславие. Но истины, то есть того, кто в действительности изображен на полотне, до сих пор не знает никто из моих любовниц!
— Кстати, Густав, а как к тебе попал портрет твоей тёти? Ты что, ездил за ним во Львов?
— Нет, Юлик, всё много сложнее и печальнее. Помнишь, я сказал тебе, что когда тётя Лёля была замужем за гестаповцем, она исколесила всю оккупированную гитлеровцами Европу. Побывала она в гостях и у нас, в Триесте. Моя мама и тётя Циля — сестры-близнецы… В Бердичев мама из Польши не поехала, потому что её мужа, то есть моего отца, Зигмунда Леви Зильбермана, пригласила на работу одна австрийская фармацевтическая фирма. В общем, мы переехали из Польши в Вену, затем в Триест, а семья Семёна Портного вернулась домой, в Бердичев…
Будучи у нас в гостях, тётя Циля оставила свой львовский адрес. Некоторое время мы даже переписывались, пока Сталин не установил пресловутый «железный занавес» между СССР и Западом. Почтовая связь возобновилась лишь во времена хрущёвской «оттепели»… Однажды мы получили письмо из Львова от анонимного отправителя, который сообщил, что тётя Циля умерла. Мама тут же засобиралась во Львов. Знал бы ты, каких нервов и денег эта поездка стоила всем нам! Взятки пришлось давать не только работникам советского консульства в Триесте, но и чиновникам львовского горисполкома, русским пограничникам и таможенникам, которые отказывались выпускать картину за границу под предлогом, что она, якобы, представляет историческую и художественную ценность, а документы на её вывоз отсутствуют. Но у мамы были два неоспоримых аргумента. Во-первых, она сказала, что это не экспонат из музея, а её портрет, написанный львовским художником — ведь тётя Циля и мама были внешне схожи, как две капли воды… Откровенно говоря, я ещё и по этой причине повесил портрет тёти Цили — она напоминает мне мою покойную маму…