Гротеск
Шрифт:
— Чего тебе, Урсула?
— Юрико, если ты какие-то игрушки оставишь, можно забрать?
— Бери что хочешь. Дарю.
— Спасибо!
Урсула подобрала валявшихся на полу коалу и медвежонка и подозрительно взглянула на Карла.
— А вы как здесь, босс?
— Вот зашел попрощаться с Юрико.
— Понятно. — Урсула подмигнула мне. Мы с ней стали сообщницами.
Когда она вышла, Карл смиренно извлек из заднего кармана джинсов конверт. Открыв его, я увидела свои фотографии голышом и немного денег.
— Здорово получилось, правда? Возьми на память. И деньги… на прощание.
— Спасибо, Карл. А где у тебя эти фотки?
— На фабрике. Я их наклеил под крышку стола, — серьезно ответил он. — Вот накоплю денег
Но Карл так и не приехал. Я его почти не вспоминаю. Первый мужчина, он же первый клиент. А фотографии я сохранила. Те самые, что сделал Карл, когда мы ездили на дачу его приятеля. Видно, как мне холодно, я лежу на простынях в позе «Обнаженной Махи» и смотрю в объектив. Белоснежная кожа, открытый широкий лоб, пухлые губы. В распахнутых глазах — то, чего у меня больше нет: страх перед мужчиной и непреодолимое желание. Тревожный вопрос: почему я? А сейчас нет ни страха, ни желания, ни тревоги.
Я сижу перед зеркалом, навожу красоту. Передо мной лицо стареющей женщины. Процесс пошел быстрее после тридцати пяти. Морщины вокруг глаз и опустившиеся уголки рта нельзя скрыть никакой косметикой, фигура округлилась, стала плотнее, я все больше похожу на бабушку, отцову мать. С возрастом европейская кровь берет свое.
Сначала я была моделью, затем долго работала в клубе, где в хостессбрали только красивых иностранок. Считалась девушкой высокого класса. Оттуда перекочевала в дорогой клуб, не для простых людей. Однако с годами стала сомневаться, надевать платье с глубоким вырезом или нет.
С этого момента начался путь вниз, в разряд подешевле. Пришлось перебраться в заведение специализированного профиля, где клиенты предпочитают «замужних» и зрелых дамочек. Дальше — больше: сейчас у меня забота, как бы себя продать, пусть задешево. И не только потому, что перестало хватать денег. Я уже говорила, в чем вижу смысл существования: в том, чтобы притягивать мужской пол. Так что моральное падение — не мой случай; мне все больше хотелось добраться до сути: зачем я живу? Глядя на себя в зеркало, я жирно подвела черным карандашом глаза. Без этого уже не обойтись. Чтобы продать мой товар, нужно яркое лицо.
4
Сестра сказала, что вечером перезвонит. Надо выскочить из дома поскорее, чтобы не застала. Не желаю слышать ее унылый голос: «Юрико! Чем ты занимаешься?»
А она-то чем занимается? Скачет с одной работы на другую — одна дурнее другой, все ищет какой-то идеал, будто он существует. Хотя, может, и есть. Проституция — чем не идеал? Я посмотрела в зеркало и хмыкнула. Предлагаю попробовать, кто хочет. Занятие очень замечательное, если бы не одно «но» — высасывает все соки. Вы способны на такое? Я проститутка с пятнадцати лет. Я не могу без мужиков, но они же и мои главные враги. Они меня разрушили. Я женщина, которая сама уничтожила в себе женщину. А моя старшая сестра, когда ей было пятнадцать, зубрила в школе уроки и больше ничего.
Вдруг в голове мелькнула мысль: а что, если сестра — девственница? Ничего себе сестрички! Младшая — шлюха, а старшая — целка. Это уж чересчур. Уступая любопытству, я набрала ее номер.
— Алло? Кто это? Ты, Юрико? Алло? Говорите!
Сестра схватила трубку после первого же звонка и сразу: «Алло?» Видно, звонят не часто. Поэтому ей до смерти хотелось узнать, кто же это. В телефонной трубке вибрировало одиночество.
Выронив ее, я покатилась со смеху, а из мембраны еще доносился голос сестры. Кто же она все-таки: девственница или лесбиянка?
В конце концов, я положила трубку на рычаг и стала думать, что бы мне надеть в клуб. Квартира у меня небольшая — спальня, столовая-гостиная и маленькая кухня. Для нарядов места мало — только чулан, он же шкаф. Когда я работала на Роппонги, [18]
18
Район в центре Токио, где сосредоточены ночные клубы, бары и другие увеселительные заведения.
Но как только я выпала из этой жизни, поменялась и одежда — я стала носить дешевку, которую продают на каждом углу. Вместо шелка — полиэстер, вместо кашемира — дешевая шерсть, в которой намешано бог знает что. Ноги, о которых я не заботилась, теперь отекают, что бы я ни делала, и приходится натягивать колготки, купленные где-нибудь на распродаже.
Но больше всего изменилась клиентура. Сначала это были артисты, писатели, молодые дельцы. Попадались и очень солидные люди — президенты крупных компаний, важные иностранцы. В другом клубе я обслуживала в основном фирмачей, спускавших деньги своих компаний. Потом настала очередь клерков, еле перебивавшихся на зарплату. А теперь это разные извращенцы, которым подавай что-нибудь эдакое и у кого в кошельке пусто. «Эдакое» — значит, позаковыристей, с перчинкой. Есть такая публика, кому подавай увядшую красоту и остатки прежней роскоши.
Мне кажется, чудовищная красота и чудовищное распутство сделали из меня настоящего монстра. С годами я становлюсь все страшней и отвратительней. Но я уже писала, что мне от этого ни холодно, ни жарко. Вот во что превратилась девчушка-обаяшка. А сестрица наверняка радуется, что я качусь под гору. Может, она и названивает, только чтоб в этом убедиться.
Теперь о Джонсоне.
Джонсон встречал меня в Нарите [19] хмурый и напряженный. Сияющая Масами, приехавшая с ним, казалась прямой противоположностью мужа. Я прилетела в будний день, поэтому Джонсон был в темном костюме, белой сорочке и строгом галстуке. Он все время нервно постукивал по губе указательным пальцем. Я первый раз видела его таким. Масами вырядилась в белое льняное платье — наверное, подчеркнуть загар, — и, как елка, увешалась золотыми украшениями. Они были в ушах, на шее, на запястьях, на пальцах. Наружные уголки глаз жирно подведены черной тушью, а лицо такое, что не поймешь, смеется она или сердится, серьезна или шутит. Со временем я стала приглядываться к тому, как Масами красится. В такие минуты глаза лучше всяких слов говорили о ее настроении. В аэропорту радость Масами била через край:
19
Нарита — токийский международный аэропорт.
— Юрико, детка! Как давно мы не виделись! Какая ты большая стала!
Мы с Джонсоном переглянулись. Все-таки мне уже было пятнадцать; со времени, когда мы виделись последний раз (я тогда училась в начальной школе), я выросла на двадцать сантиметров и стала метр семьдесят. Весила пятьдесят кило. И уже не девочка. Джонсон приобнял меня, и я почувствовала легкую дрожь в его теле.
— Рад тебя видеть.
— Спасибо, Джонсон-сан.
Он сказал, что я могу называть его Марк, но Джонсон ему шло больше. «Идиот этот твой Джонсон». Всякий раз, когда сестра по злобе обзывала его так, я отвечала: «Джонсон — хороший». Он был моей защитой.