Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе

Алдан-Семенов Андрей Игнатьевич

Вацетис при поддержке Троцкого предложил приостановить наступление, закрепиться на рубеже реки Белой, а значительную часть войск бросить против Деникина. И мотивы весьма убедительные: на юге все опаснее становится генерал Деникин, а Юденич стоит у ворот Петрограда.

— Приостановить наступление — дать Колчаку собраться с силами! — возмутился Фрунзе и обратился за помощью к Ленину.

«Наступление на Урал нельзя ослабить, его надо безусловно усилить, ускорить, подкрепить пополнениями», — телеграфировал Ленин Реввоенсовету Восточного фронта.

Началась подготовка нового наступления. Освободить

Екатеринбург и Челябинск, отбросить Колчака в глубь Сибири — главная цель операции. Вторая и Третья армии начнут военные действия с рубежей Камы. Пятая ударит на Златоуст и Челябинск. Здесь главный удар должен нанести юный командарм Михаил Тухачевский.

Между тем из Оренбурга и Уральска приходили тревожные вести.

Армия генерала Белова и атаман Дутов угрожали Оренбургу, белоказачье войско генерала Толстова осадило Уральск. В городе голод, иссякли боеприпасы, снова зашевелились контрреволюционеры. Четвертая армия, подавляя заговоры и мятежи, держала круговую оборону с мужеством отчаяния.

Фрунзе решил послать на помощь уральцам чапаевскую дивизию.

В тот же день чапаевцы по ковыльным степям форсированным маршем пошли к осажденному Уральску.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Особый отряд полковника Андерса расположился в станице Соболевской на берегу Урала.

Дутов берег отряд Андерса как резерв и не пускал в дело под Оренбургом. Атаман с часу на час ожидал, что генерал Толстов возьмет Уральск и откроет заветный путь на соединение с Деникиным, но шел пятидесятый день осады, а 4-я армия, запертая в городке, не сдавалась. Отчаянное сопротивление красных путало все планы не только Дутова, но и командующего группой войск генерала Белова, и самого Колчака. «Верховный правитель», требуя покончить с Оренбургом и Уральском, грозил обрушить на Дутова свой гнев, но потом, желая воодушевить, произвел его в генералы.

Разведка донесла Дутову о чапаевской дивизии, идущей на помощь Уральску. Атаман, как свои пять пальцев знавший степь между Бузулуком и Уральском, кинулся к Белову.

— Наконец-то, наконец нам представился случай поймать за хвост Чапаева, — захлебываясь словами, говорил Дутов. — Его путь из Бузулука до реки Урал лежит по ковыльным степям, сейчас трава выше пояса, жарынь так подсушила, кинь цигарку — изойдет пожарами. Мы чапаевцев, как сусликов, заживо изжарим, а ежели кто прорвется к реке, на тех устроим засаду. А для засады самое славное место — станица Соболевская. Чапаеву ее миновать невозможно. Пожаром начнем — мясорубкой кончим. — Дутов потер шершавые, сильные ладони с удовольствием человека, обдумавшего сногсшибательное дело.

Белов колебался: не хотелось дробить силы, не желалось лишнего завитка в военной славе атамана.

Тогда Дутов пустил в ход решающий козырь:

— Не нужно оттягивать силы из-под Оренбурга, я направляю из своего резерва отряд полковника Андерса. Лихие казаки, бесстрашные офицеры сметут в Урал чапаевскую шайку...

И генерал Белов согласился. Он придал Особому отряду несколько броневиков, и Андерс форсированным маршем намного раньше Чапаева вошел в Соболевскую. Уже четвертый день стоял он в Соболевской, строго храня тайну местонахождения. Из станицы

никто не смел выходить даже по самонужнейшему делу, всюду сторожили пикеты, разъезжали конные патрули. Разведчики дежурили в степи, пулеметчики не покидали замаскированных броневиков.

Андерс и Казанашвили заняли под свой штаб дом дьякона. Сам хозяин сидел в подвале арестованный: сын его дезертировал из белой армии и бежал в осажденный Уральск.

В последнее время Казанашвили жил в каком-то опьянении опасной силой власти. Давно замечено: только честные люди не используют власть в личных целях, но Казанашвили не принадлежал к таким людям. Нравственность он считал буржуазным предрассудком, ненависть — необходимостью для своего самоутверждения и любил говорить, что душа его — выжженная пустыня, в ней нет места жалости.

Казанашвили посмотрел на пламенеющий закатом Урал. Над рекой мела седая метелица: сотни бабочек, приплясывая, падали в воду, рыбы жадно хватали добычу. Над степью толпились грозовые тучи, прошиваемые лиловыми молниями, но грома не было слышно.

«Гроза пройдет стороной», — решил Казанашвили, любуясь двустворчатой радугой; из нее, как из многоцветной арки, текли высокие ковыли. «Может быть, сейчас где-то за горизонтом скачут к радужной арке всадники Чапаева, не подозревая о нашей засаде, — удовлетворенно подумал Несо. — Только бы не предупредил их какой-нибудь сукин сын!»

При этой мысли он вспомнил прапорщика, бежавшего в Уральск, и отца его, дьякона, сидевшего в подвале собственного дома.

— Надо выбить из старого сыча что-нибудь важное. — Казанашвили одернул черкеску, вернулся в дом, приказал привести дьякона. Сам сел в красный угол, под запыленными иконами. Часовой ввел в комнату седого старика в разорванной рясе. В растрепанные волосы набилась труха, на скулах синели кровоподтеки.

— Как, отец, будешь давать показания? — строго спросил Казанашвили.

— Не ведаю, куда скрылся сын мой, — прохрипел дьякон, прислонясь к бревенчатой стене.

— Не ведаешь?! Большевикам продался, красным шпионом стал, подлец! Буду бить, пока не признаешься. — Казанашвили вскочил, подступил к арестованному.

— Сея семена ненависти, не соберешь урожая добра, — пробормотал дьякон.

— А мне и не нужен урожай добра. Почему сынок бежал к красным?

— Ничего я не ведаю, а ежели бы и знал, не предал бы сына, как Иуда Искариот бога...

— Иуде Искариоту нужно монумент воздвигнуть, как первому анархисту земли. В Москве, на Красной площади... — Казанашвили скрутил цигарку, закурил. Пустил едкое сизое колечко в лицо дьякону. — Твой Христос был потрясателем государственных основ. Он хуже, чем Иуда. Впрочем, черт знает, может, он и был все-таки богом... Как по-твоему — был богом?

— А ведь вы его убили, бога-то моего, — прошептал дьякон. — Иуда его предал, Понтий Пилат распял, но он две тысячи лет воскресал и учил любви к ближнему своему. И вот вы снова его распяли, да не просто на кресте, а в сердцах человеческих.

— Философствуешь, долгогривый пес! — Казанашвили ткнул горящей цигаркой в лоб дьякону, тот отшатнулся, закрыл ладонью глаза. — Тебя самого распять надо, да не стоишь креста... Повешу на твоих же воротах!

Скрипнула дверь, в комнату вошел Андерс.