Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе
Шрифт:
— Ты что-то загрустил? — спросила Софья Алексеевна, положив руку на его плечо.
— Что ты сказала? — встрепенулся он. — Почему загрустил? Вспомнил маму, Небесные горы вспомнил, и страсть как захотелось повидать родное гнездо.
— Ты родился в Пишпеке, я — в Омске, между нашими гнездами лежит киргизская степь. Степь на тысячи верст, еще недавно пустынная, сегодня вся в крови. В свои родные места приходится пробиваться с наганом в руке, — задумчиво произнес Куйбышев.
Фрунзе разлил остатки коньяка по рюмкам, предложил тост
— Павел первым покидает Самару. Он раньше нас снова появится на линии жизни и смерти. Очень жаль расставаться, но ничего не поделаешь. Другого комиссара для чапаевской дивизии нет...
Батурин выпил коньяк, встал. Ответил:
— Приказ командира — закон для солдата. Но приказ боевого друга — не просто закон, а еще и вера в деятельную силу дружбы. Я горжусь, что буду исполнять приказ командующего, дружбу которого считаю самым значительным фактом моей жизни. А с Чапаевым мы столкуемся.
Уже несколько дней Уральск изнуряла жара: из прикаспийских степей дули суховеи, выжигая поля и бахчи. Жухла и осыпалась неубранная пшеница, обмелела река, рыбная молодь подыхала в гниющем иле. Даже ночью не было спасительной прохлады; люди укрывались в погребах, со страхом ожидая нового раскаленного дня.
Иосиф Гамбург спал в предбаннике, предварительно полив его стены водой — так легче переносилась парная духота азиатской ночи. Днем, когда было по горло работы, он, как это ни странно, чувствовал себя лучше.
Снабжать целую армию во время ее похода — дело тяжкое, малоблагодарное. Начдивы, комбриги, комиссары просят, умоляют, угрожают начальнику снабжения всеми возможными карами и требуют всегда больше, чем он может дать.
Четвертой армии предстояла операция по уничтожению белоказачьих отрядов генерала Толстова, и главную роль в ней играла чапаевская дивизия. Гамбург обеспечивал ее всем — от патронов до фуража.
«Обеспечить всем» Чапаева означало: вынь да положь не только это, но и то, чего нет и быть не может. Гамбургу же нужно было, отшучиваясь, доказывать Чапаеву неисполнимость его требований.
Лежа на влажной камышовой подстилке, он вспоминал недавнюю встречу с Чапаевым.
— Ты мне дашь все, канцелярская душа! А не дашь — поедешь драться с казаками, посмотрю, какой ты вояка...
Чапаев стоял посредине комнаты, ухватистый, красивый даже в несправедливом гневе своем. Выло в его тонком лице горделивое сознание своей значимости, пальцы, играющие на серебряном эфесе сабли, как бы предупреждали: «А ну поговори еще, повозражай самому Чапаю!» Несмотря на адову жару, был Чапаев в мерлушковой папахе и кавказской бурке.
— Вы бы хоть бурку сняли, Василь Иваныч. С нее же вода капает, — добродушно посоветовал Гамбург.
— И в самом деле сопрел, — Чапаев скинул бурку. — Ну а теперь, чернильная клякса, подавай патроны, снаряды, гимнастерки. Не дашь — вот те крест, пристрелю!
— Не посмеешь, Василь Иваныч... Я
— Есть у него время заниматься жалобами какого-то интенданта. Я Чапаев, а ты кто? Тебя Фрунзе знать не знает и знать не захочет.
— Мы с ним старые друзья, Василь Иваныч. Еще по сибирской ссылке друзья...
Чапаев крякнул, расправил усы, присел на стул возле Гамбурга.
— Что же ты сразу не сказал? Ежели с Фрунзе в Сибири горевал, то извиняй за глупое слово...
Гамбург смотрел на розовеющее от зари окошко, и было ему легко и спокойно, и казалось, живая сцена встречи поднимается из глубины памяти, как воздушные пузырьки с речного дна.
— Эй, кто в тереме живет? — раздался за окном знакомый голос.
Гамбург опрометью вылетел из предбанника.
— Батурин! Паша! Какими судьбами, дружище? — заахал он, ликуя от неожиданной встречи.
Батурин объяснил причину приезда и добавил:
— Срочно отправляйся в Самару. Это приказ Фрунзе, а я сегодня же в Лбищенск, к Чапаеву.
— Не успели встретиться, и уже расставание...
— Такова солдатская судьба. Но пока мы живы, есть встречи в будущем.
— «Мы живы, горит наша алая кровь огнем нерастраченных сил», — продекламировал Гамбург.
Батурин торопился. Через пару часов друзья распрощались. Батурин сел в тарантас, поднял над головой руку.
— Поклон Михаилу Васильевичу! Береги себя, Иосиф!
— Ты тоже безрассудно не лезь под казацкую шашку...
Туркестанский фронт...
Необозримые просторы его начинались в предгорьях Урала и шли через киргизскую степь в страну Семи Рек, потом вдоль белых громад Тянь-Шаня, по красным пескам Муюнкумов, по мрачным каракумским пескам, знойными долинами узбеков и туркмен до полынной зелени каспийских вод.
Границы фронта устремлялись к пустынным берегам Каспия, к голому городку Гурьеву, к дельте Волги.
В те легендарные годы бойцы Туркестанского фронта видали весенние, с кручеными молниями и гневными громами, грозы.
И летние песчаные бури, когда они ложились на землю, задыхаясь от пыльной духоты.
И зимние степные бураны, в которых замирает душа от белой ревущей мглы.
И кровавые закаты над осенними оренбургскими, уральскими, актюбинскими степями.
В тех грозах, бурях, буранах, рассветах, закатах, в травах и песках, политый кровью, опаленный пожарами, трясущийся от тифа, от воды из отравленных колодцев, искореженный, истерзанный, лежал Туркестанский фронт...