Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе

Алдан-Семенов Андрей Игнатьевич

— Оно ужасно. Жители и солдаты вымирают от тифа и голода, здоровые разбегаются, куда глаза глядят. В Гурьеве нет больше ни кораблей, ни лодок, все угнали дезертиры и местные рыбаки. Оставшиеся со страхом ждут красных, — безнадежно ответил капеллан.

— Что же делает генерал Толстов для спасения своей армии?

— Расстреливает дезертиров и смутьянов и еще ждет пароходов из Красноводска, чтобы эвакуироваться.

— Вы встречались с генералом?

— Да, конечно. Очень недоверчивый человек. Тяжелый характер.

— Когда командующий

армией думает об эвакуации, то песенка его спета. Не так ли?

Капеллан кивнул в знак согласия.

— А если корабли не придут? — продолжал спрашивать Кутяков.

— Англичане не бросают своих солдат на произвол судьбы. Не оставят они в беде и своих союзников, — робко произнес капеллан.

— Так-то оно так... Только на Каспии есть еще военная флотилия красных.

— Генерал Толстов говорит — если красные появятся раньше, он будет защищаться до последней пули.

В хату вошел боец с новым полушубком и меховыми сапогами. Положил на скамью, бросил поверх шапку и шерстяные варежки.

— Вот вам одежда, дадим еще трехдневный запас провианта, и отправляйтесь в Гурьев. За линию фронта вас проводят, господин капеллан, — сказал Кутяков.

— Вы меня отпускаете? Без всяких условий? — недоверчиво спросил капеллан.

— Нет, с условием. Передайте мое письмо генералу Толстову о полной капитуляции.

— С удовольствием, сэр, — пробормотал обрадованный капеллан.

— Тогда я пишу письмо. — Кутяков повернулся к бойцу: — Накорми господина капеллана.

Капеллан и боец вышли. Кутяков достал с божницы воззвание Фрунзе.

«Уральцы! — писал в своем воззвании Фрунзе. — Не пора ли понять, что та правда, за которую лили кровь вы, — правда помещика, кулака, заводчика, — не ваша правда. Не пора ли понять, что вам, потомкам прежних вольнолюбивых борцов за мужицкие права, не место в лагере тех, кто хочет затянуть петлю на шее проснувшихся к новой жизни рабочих и крестьян... Пора опомниться; пора пойти по стопам оренбуржцев и сибирцев, бросивших лагерь врагов и поднявших советское знамя».

Тысячи листовок с воззванием Фрунзе разбросали с самолетов над биваками армии генерала Толстова, над казачьими станицами.

— Генерал, конечно, выбросит их, но все же, может, и призадумается, — рассуждал Кутяков, запечатывая пакет.

Атаман Толстов был произведен Колчаком в генералы, когда тот осыпал своих приближенных чинами и орденами с щедростью осеннего листопада.

Уроженец казачьей станицы, сын богатого прасола, Толстов был отчаянно тщеславен. Еще до революции подкупами и хитро сплетенными интригами он добился избрания в атаманы Уральского казачьего войска и больше не расставался с властью.

В восемнадцатом году ценой невероятных усилий он захватил Уральск и приобрел черную славу вешателя.

«Если нет пуль для расстрела, то вешайте. Если нет деревьев — вешайте на оглоблях» — эта фраза из приказа Толстова по армии стала своего рода девизом для всех колчаковских карателей. Даже Дутов завидовал

решительности своего приятеля, а генерал Савельев сказал: «Толстов, конечно, сукин сын, но это неважно. Такие люди, отлитые из грязи, похоти и преступных желаний, необходимы для нас».

Дух палачества с особой силой проявился в Толстове при разгроме штаба Чапаевской дивизии. Он подвергал пленных изощренным пыткам, убивал их с холодной жестокостью.

Уральск и Лбищенск — две бесславные победы — поставили генерала в один ряд с самыми черными карателями Колчака.

Отступив в Гурьев, генерал Толстов все еще надеялся соединиться с деникинской армией. Когда надежда испарилась, он стал ждать военной помощи от англичан из Баку и Красноводска.

— То, что говорите вы, сэр, немыслимо. Если нефть — королева, то Баку — ее трон. Потому-то мы и не отдадим Баку большевикам, — разглаживая густые бакенбарды, говорил майор Обрейн. — Я радиодепешу получил, что из Красноводска вышли два парохода с оружием и боеприпасами. Они вот-вот появятся, надо продержаться еще несколько дней...

— Пока пароходы придут, нам будет крышка, — равнодушно ответил Толстов. — Красные в ста верстах от Гурьева.

— Что такое «крышка», сэр?

— Могила, мистер Обрейн. Чтобы не оказаться в могиле, надо отступать в форт Александровск.

— У вас еще семнадцать тысяч солдат, десять тысяч из них — казачья конница. Еще можно сопротивляться, мы на теплых квартирах, мы одеты, обуты, а большевики едва передвигают ноги. Они оставляют за собой тысячи трупов: тиф косит их словно траву. То, что рассказывал капеллан Роджерс, — ужас. От его рассказов у меня волосы встают дыбом, но эти же рассказы укрепляют волю к борьбе. Сражаясь с полуживыми, еще можно верить в победу, — все более раздражаясь, доказывал майор Обрейн.

— Тиф не щадит и моих солдат. Некогда хоронить, зарываем своих мертвецов в снег, но большевики направили против нас оружие пострашнее тифа и мороза. Вот эти проклятые прокламации... — Толстов потряс листками с постановлением Совнаркома и воззванием Фрунзе, — эти прокламации действуют на солдат страшнее тифа. Какое там тифа — страшнее чумы! Сегодня у меня семнадцать тысяч солдат, завтра останется семь, послезавтра...

— Что послезавтра, сэр?

— Нас повесят на берегу Каспия. Пока не поздно, я ухожу в форт Александровск, — решительно объявил Толстов.

— Это поход голодной смерти в холодной пустыне. Мистер Казанашвили от Челкара до Гурьева оставил в песках четыре тысячи мертвецов. Он же здесь при вас говорил это.

— Завтра оставлю Гурьев, — упрямо повторил Толстов. — Советую идти со мной. Еще советую радировать в Красноводск, чтобы приказали капитанам изменить курс и направиться в форт Александровск. Оттуда можно эвакуироваться морем в Баку или Красноводск.

— Ваше войско не уместится в два парохода.

— К тому времени нас будет значительно меньше...