Гроза
Шрифт:
В четвертом действии происходит основная сцена всей драмы — сцена раскаяния Катерины, но, признаемся, эту сцену мы находим не совсем удачной. Она слишком пропитана французским духом, она слишком загромождена эффектами и мелодраматической обстановкой, а с тем вместе она много вредит тому участию, которое г. Островский хотел возбудить в читателе к беде Катерины. Под своды полуразрушенного старого здания византийской архитектуры, украшенного какой-то стенописью, собирается народ, чтобы укрыться от грозы. Сходятся здесь и Варвара с Борисом, и она сообщает ему весть о неожиданном возвращении Тихона, который поехал на две недели, а воротился через десять дней. А Катерина, говорит она, "дрожит вся, точно ее лихорадка бьет; бледная такая, мечется по дому, точно чего ищет. Глаза как у помешанной! Давеча утром плакать принялась, так и рыдает. Бытюшки мои! Что мне с ней делать-то… На мужа не смеет глаз поднять. Маменька замечать это стала, ходит да все на нее косится, так змеей и смотрит; а она от этого еще хуже. Просто мука глядеть-то на нее! Да и боюсь я <…> Ты ее не знаешь! Она ведь чудная какая-то у нас. От нее все станет… Бухнет мужу в ноги, да и расскажет все. Вот чего я боюсь".
Таково
Но г. Островскому не угодно было представить добровольное раскаяние, которое было бы вместе с тем и естественнее да притом и сообразнее с русским бытом. Мелодрама, представленная им, вовсе не в наших нравах, она годится для сцены парижских бульварных театров, но отнюдь не для народной русской сцены. Вместо добровольного раскаяния, столь естественного в такой женщине, как Катерина, г. Островский представляет раскаяние вынужденное, как бы у действительно закоренелой в разврате женщины. Бушует страшная гроза, которой до смерти боится Катерина. Первые, встретившиеся ей, под сводами старинного здания, женщины пугают ее.
— Должно быть, бабочка-то очень боится, что так торопится спрятаться, — говорит одна.
— Да уж как ни прячься! Коли кому на роду написано, так никуда не уйдешь, — отвечает ей другая. Потом слова Кабанихи, что если бы жить так, чтобы всегда быть готовой к смерти, так и страху при грозе не было бы, и затем подозрение, высказанное свекровью, о грехах ее, в отсутствии мужа, шутливое обращение Тихона: "Катя, кайся, брат, лучше, коли в чем грешна; ведь от меня не скроешься — все узнаю!" Затем неожиданное появление Бориса, в присутствии ее мужа и свекрови. Затем разговор мещан, что молния уж непременно кого-нибудь да убьет. Затем появление зловещей барыни с двумя ливрейными лакеями, проклинающей красоту молодых и грозящей Катерине молнией.
Наконец, вид написанной на стене геенны и страшные раскаты грома вынуждают у нее признание. Итого: девять мелодраматических эффектов. Г. Дараган вполне справедливо замечает, что все эти мелодраматические причины, вместе взятые, могли подействовать на такую впечатлительную и неразвитую женщину, но, не будучи поражены сами ими, мы не можем ей сочувствовать, мы смотрим на нее здесь, как на постороннее лицо, и на гром, старуху, картину, как на обстоятельства, разъясняющие нам возможность такого настроения духа, но не испытываем сами такого же волнения, как Катерина; мы перестаем жить в ней, чувствовать с нею, мы уже смотрим на нее как на картину, а не как на одно из проявлений нашей собственной жизни.
И вот раскаялась Катерина, принесла всенародное покаяние. Омылся ли тем грех ее, пошла ли жизнь ее лучше? Муж простил ее; ему жаль пальцем ее тронуть. Но Кабаниха, это олицетворение семейного деспотизма, эта верховная жрица «Домостроя» — помнит, что уставы его и в гораздо невиннейших случаях вот что повелевают: "…а только жены слово или наказание (наставление) не имет, не слушает, и не внимает, и не боится, и не творит того, как муж или отец или мать учит — ино плетью постегает, по вине смотря… и разумно, и больно, и страшно, и здорово. А только великая вина и кручиновато дело и за великое и за страшное ослушание и небрежение — ино, соймя рубашка, плеткою вежливенько побить, за руки держа". [36] Велела Кабаниха и Тихону поколотить жену. — Нельзя иначе, порядок того требует. "И побил я ее немножко, — говорит Тихон, — да и то матушка приказала, жаль смотреть-то на нее, пойми ты это". Но не вежливенькие побои мужа, не жизнь под замком, не разлука с Борисом Григорьевичем, не стыд на людей взглянуть, не покор от роду от племени, а лихая свекровь, которая ее поедом ест, довела Катерину до такого отчаяния, что она решилась руки на себя наложить. В сумерки, обманув своих стражей, бежит она из-под замка на берег Волги, встречается с Борисом, которого дядя Дикой, за его озорство, отправляет в Кяхту. Эта сцена последнего свидания Катерины с Борисом и следующий затем монолог Катерины превосходны. Они глубоко прочувствованы, верны и естественны до мельчайших подробностей, и с тем вместе ни один звук не грешит против склада народной, столь хорошо усвоенной нашим автором, речи. Эти две сцены обличают также в авторе трагический талант, чего в прежних созданиях его не было заметно. Мы не можем удержаться, чтобы не привести целиком последний монолог Катерины, это образцовое произведение нашей литературы.
36
Цитируется, но неточно, с переменой смысла, ибо вначале идет речь о наказании слуг, глава 38 «Домостроя» "Как порядок в избе навести хорошо и чисто": "Но если слову жены, или сына, или дочери слуга не внимает, и наставление отвергает, и не послушается и не боится их, и не делает того, чему муж, или отец, или мать учат, тогда плетью постегать, по вине смотря… Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно, и больно, и страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку, за великое и за
"Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу — все равно. Да, что домой, что в могилу!.. что в могилу! В могиле лучше… Под деревцем могилушка… как хорошо!.. Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… весной на ней травка вырастет, мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… всякие (задумывается), всякие… Так тихо, так хорошо! Мне как будто легче! А об жизни и думать не хочется. Опять жить? Нет, нет, не надо… нехорошо! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны! Не пойду туда! Нет, нет, не пойду! Придешь к ним, они ходят, говорят, а на что мне это! Ах, темно стало! И опять поют где-то! Что поют? Не разберешь… Умереть бы теперь… Что поют? Все равно, что смерть придет, что сама… а жить нельзя! Грех! Молиться не будут? Кто любит, тот будет молиться… Руки крест накрест складывают… в гробу! Да, так… я вспомнила. А поймают меня да воротят домой насильно… Ах, скорей, скорей! (Подходит к берегу. Громко.) Друг мой! Радость моя! Прощай!"
Катерина бросается в воду, и затем следует замечательная, истинно трагическая сцена. Забитый, обезличенный матерью Тихон, исполняющий всякое безумное ее веление, как веление самого бога — падает на труп жены. Человеческое чувство проснулось в нем, воспрянуло при такой страшной катастрофе, разорвало сеть нелепой татарско-византийской патриархальности, разбило оковы семейного домостройного деспотизма, и загнанный сын, грозящую проклятиями, запрещающую ему даже плакать о жене мать, обличает в убийстве несчастной Катерины: "Маменька! вы ее погубили! Вы, вы, вы!" Этот клик доведенной до отчаяния души, этот громкий протест забитого человека против век-веченски давящего его деспотизма достойно завершает прекрасную драму. Но что же сам деспотизм в лице Кабанихи? Содрогнулся ли он при вопле воспрянувшего человека, сознал ли свою неправду и гнусность своего значения? Нет. "Я с тобой дома поговорю", — отвечает Кабаниха, и несчастный Тихон завидует трупу жены своей. "Хорошо тебе, Катя! А я зачем остался жить на свете, да мучиться!" Да, лучше умереть, хотя бы и смертью самоубийцы, чем век свой быть безответною, обезличенною игрушкой самодурного деспотизма. Тихон прав.
Из вводных побочных лиц драмы особенно замечательны Феклуша и Кулигин.
Странница Феклуша — личность характеристическая, знакомая всем и каждому, живавшему в Москве, а особенно в местностях, богатых монастырями, женскими общинами и раскольническими скитами. Она говорит свысока, поучительным тоном, хотя и несет вздор да чепуху, любит распространяться на счет врага рода человеческого, которого видит и в локомотиве железной дороги, и в трубочисте на крыше. Феклуша ни в чем не причастна к ходу действия драмы, но она необходима для нее, как олицетворение тех понятий, которые для Кабанихи и прочих самодуров, жрецов домостройного алтаря, затемняют святую религию любви и свободного духа, искаженную на русской почве татаро-византийскими плевелами, таким густым бурьяном разросшимися по телу любезного нашего отечества. Тунеядство, попрошайничество, суеверие, ханжество, сплетни, перенос вестей из дому в дом — вот отличительные свойства наших многочисленных Феклуш, под черным платком скрывающих всякую мерзость душевную. И эти Феклуши, олицетворяющие зло, лицемерие и грубое невежество, уважаются нашим народом; он верит их нелепым россказням от простоты души и считает даже их праведными. Впрочем и сами Феклуши не затрудняются придавать себе такое название. Так и у г. Островского. Феклуша без церемоний говорит в начале второго действия: "Это, матушка, враг-то из ненависти на нас, что мы жизнь праведную ведем". Под внешним лицемерным смирением этих Феклуш скрывается дух злобы и лжи, тлетворно веющий на наше общество. Пора, давно пора русской сатире казнить пред всенародными очами этих проповедниц невежества и самодурства. Великое зло кроется в этих ханжах, одетых в черные свитки и наметки, как бы для того, чтобы видели все в платье их вывеску служения черному духу лжи и злобы. Честь и слава г. Островскому: он первый сделал попытку выставить этих своеобразных русских Тартюфов [37] на позорное осмеяние народа! Хотя Феклуша по-видимому и лишнее лицо в драме, но «Гроза» много бы потеряла, если б в ней не было Феклуши!
37
Тартюф — герой одноименной комедии Мольера (1664–1669), ставший символом ханжества и лицемерия.
Но если в русском народе и много таких уродливых явлений, созданных соединением двух сил — Сарая и Византии, как Феклуша, то нередки и светлые самородные русские явления, которые свидетельствуют о могучем духе нашего народа, народа, который как ни портили в течение столетий — все-таки не могли совершенно испортить. Эти отрадные явления также не переводятся на русской земле; они теперь глохнут и забиваются господствующим в среднем и низшем сословиях самодурством, как семейным, так и общинным; но, не смотря на то, служат ручательством за великую, прекрасную будущность нашего отечества. Когда совершится всех занимающее теперь великое дело, и русский народ, освободясь от крепостного права, получит права человеческие, когда оградится в русском царстве доселе не огражденная от насилия всякого рода самодуров личность человека, и как естественное следствие того, явится незнаемое еще на русской земле уважение закона, когда, наконец, разольется повсюду свет истинного общечеловеческого просвещения — тогда эти светлые личности будут привольно развиваться и из среды нашего умного, здорового духом и сильного мыслью народа выйдет дивный строй людей гениальных. Да, велика, прекрасна будущность нашей милой родины — и все ее величие, вся красота ее теперь, — еще как алмаз в грубой коре, кроется в нашем народе, полном нерастраченных, не промотанных еще на рынке роскоши, пустоты и тщеславия духовных сил.