Грозненские миражи
Шрифт:
Лучи солнца достали до памятника Ленину, и лысина вождя мирового пролетариата игриво заблестела.
Крыша Дворца пионеров тоже засветилась оранжевым, а от тёмных окон в сквер помчались десятки солнечных зайчиков. Заиграли на асфальте, на деревьях, на скамейках. На сидящих на скамейках людях.
Один пробежался по Аниным волосам, окрасив их в рыжий цвет, прыгнул на лицо, ослепил. Она зажмурилась, но зайчик проник и под закрытые веки, зажёг в глазах яркие разноцветные пятна. Словно в детстве, когда она часами смотрела в калейдоскоп, упорно
От воспоминаний о любимой детской забаве на душе стало светло и спокойно, Аня мечтательно улыбнулась. Валя увидел её улыбку, улыбнулся в ответ и взял её за тонкую, лежащую на коленях кисть. Аня почувствовала его руку, пятна в глазах закружились быстрее. Прикосновение было нежным и уверенным, затягивало. По телу побежали приятные сладкие волны. Хотелось сидеть с закрытыми глазами и улыбаться, хотелось подвинуться поближе. Хотелось взять его руку и прижаться к ней покрепче. Хотелось почувствовать её на лице, на груди, на…
Что это с ней?
Аня вздрогнула и открыла глаза. Но руки не отняла.
Солнечный зайчик прыгнул вниз, игриво промчался по груди, немного задержался на руках и исчез вместе с нырнувшим за Аракеловский солнцем.
Аня вздохнула.
— Что? — спросил Валя. — Ты не…
— Нет-нет, — перебила Аня и снова закрыла глаза. — Всё хорошо, только…
— Только?
— Только ты не… — Аня помолчала, пытаясь собраться с мыслями, — торо… не тороп…
— Конечно, — сказал Валя, чуть крепче сжимая руку.
«Понимает, — благодарно подумала Аня. — Господи, он всё понимает!»
— Кстати, — чуть улыбнулся Валентин, — ты знаешь, что Тапа в институте появился?
Аня напряглась, и Влина рука тут же отозвалась успокаивающим пожатием.
— Да нет, всё нормально, не волнуйся! К нему же уже делегация с кафедры идти собиралась. Как же — лучший студент забросил институт! И когда? За два месяца до защиты. Бред! Говорят, такого ещё ни разу не было. А знаешь, куда он по телефону декана послал?
«Не трудно догадаться, — с досадой подумала Аня. — Это он может, это у него запросто».
Последний раз они виделись в апреле. Он догнал её на первом этаже института, у спуска в гардероб, она узнала его шаги сразу, обернулась. Павлик выглядел плохо: спутанные волосы, щетина. Взгляд странный: то ли потухший, то ли, наоборот, вызывающий.
— Здравствуй, Аня, — сказал Пашка. — Как живёшь?
Сказал так же, как раньше, почти таким же тоном, и у неё сразу сжалось сердце. «Плохо, Павлик, очень плохо», — хотела сказать Аня, но горло словно стянуло обручем. «Что ж я молчу? Это же Павлик, он же ждёт. Только сказать…»
Горло не отпускало.
Павлик стоял, не сводя с неё широко открытых серых глаз. Глаз, в которых когда-то она увидела звёзды. Стоял и тоже молчал.
«Что ты молчишь, Павлик? Скажи что-нибудь, скажи что-нибудь, как раньше. Я же не могу сама. Или хоть дай знак, что хочешь, чтоб я… Молчишь?»
Павлик молчал. Видно было, как на лбу собрались морщинки, как чуть
«Пытается, — поняла Аня, и жалость начала отступать перед обидой и злостью. — Пытается и не может. Опять не может!»
Пашка вздрогнул, отступил на полшага, прищурил ставшие ледяными глаза.
— Ох, извини дурака! — голос стал язвительным, в глазах не понять что. — Разве может быть плохо при таком внимании! Ах, я дурак неразумный!
— Не паясничай!
«Ну вот, сразу горло отпустило. Что я делаю? Разве я это хотела сказать?»
— Внимание приятно всем. И ты прекрасно знаешь, чьё внимание для меня важнее всего.
— Да?
— Да!
«Сделай что-нибудь, Павлик. Прогони его. Я ведь так ждала тебя, я ведь больше не могу тебя ждать. Нет сил. Не могу видеть твоих пустых глаз. Прогони его…»
— Да? — повторил Павлик и усмехнулся. — А если этого внимания нет, то нужно найти ему замену. Срочно — чтоб ни минуты не чувствовать себя нежеланной. Как на столе…
— На каком столе?
— Большой такой стол… — начал Пашка, словно через силу, помолчал и вдруг затараторил, как сумасшедший. — Громадный, как весь мир. И весь заставлен товаром — женщинами. А вокруг толпятся покупатели. Мужики. Впереди, понятное дело, те, кто лучше всех может работать локтями, кому есть, что предложить. Ну и замечают они, в первую очередь, тех, кто на краю стола. А внимания хочется всем, желанными хотят быть все. И женщины тоже работают локтями, но по-другому. Кто наденет на себя что-нибудь эдакое, кто, наоборот, снимет. Кто улыбнётся, кто с недоступным видом смотрит в сторону. Все разные — чёрненькие, рыжие, беленькие. Даже говорят на разных языках, но у всех в глазах одно и тоже. Знаешь, что, Аня?
— Что за чушь ты несёшь? — холодно прищурилась Аня. — Опять пьян?
— Если бы…
Павлик помолчал: видно было, что он судорожно решает, говорить или нет. Посмотрел в глаза, отвернулся, вновь уставился воспалённым взглядом.
«Не говори. Не говори! Ведь если ты скажешь, то это всё — крах. Говори — я не боюсь, я знаю, что ты скажешь! Не говори…»
— А в глазах…. В глазах у всех — весы! Взвешивать внимание, заботу и любовь.
Аня молча повернулась на каблуках и пошла по лестнице вниз.
— Аня… — тихо позвал Павлик.
Она остановилась, прислушалась — сердце стучало ровно. Повернулась и спокойным, отчётливым голосом сказала:
— Ты столько раз говорил про эти весы, что я, и правда, в них поверила. Только они не у меня, они у тебя: ты сам себя на них взвесил. И знаешь, сколько ты весишь, Павлик? Ни-че-го. Ноль!
Успела увидеть, как потухли только что возбуждённые глаза, удовлетворённо улыбнулась и пошла в гардероб.
С тех пор они больше не виделись.
— Ну, ладно, мы с Мухой, — сказал Валя и она, прогоняя видение, открыла глаза. — Нас он туда уже сто раз посылал, мы привыкли. Но декана! Самое интересное, что тот не то, что не обиделся, наоборот: «С Тапаровым что-то случилось!»