Грозное лето
Шрифт:
— А зачем она приезжала в лазарет?
— Как — зачем? — простодушно спросила Надежда. — К штабс-капитану Бугрову, конечно. Он два раза делал ей предложение, но она носом крутила, отказывала, а теперь, видно, передумала и приехала, чтобы услышать третье предложение и согласиться. За моим мужем она два года увивается, но что-то толку никакого не получается, вот и решила наконец заарканить штабс-капитана, — не век же в девках куковать? О, вы ее не знаете, патронесса, это такая львица, что смотри да смотри, уведет мужа среди бела дня, как цыган — растяпу коня.
— А она любит штабс-капитана?
— Любит давно. Но кокетничает, как всякая институтка.
И Вырубова сникла. Уж такого она не ожидала. Бугров! Гордец и красавец на весь лазарет, — да что там лазарет? На весь полк, очевидно, на всю дивизию. И оказывается, дважды делал предложение этой крамольнице институтке. «Непостижимо,
— Скажи Александру Дмитриевичу, что я приму его через несколько минут. А штабс-капитана Бугрова в Петербург не переводи. Ему следует полежать у нас еще недели две.
«Любит? Фрейлина государыни любит Бугрова? Ну и ну. Теперь ты, баронесса Мария, попрыгаешь вокруг да около штабс-капитана.
Вот история…» — злорадствовала Надежда и выпорхнула из кабинета, переполненная тайной радостью.
А Вырубова проводила ее косым, недобрым взглядом и подумала: «Между вами с Протопоповым, милая, что-то есть. Роман, безусловно. Но… товарищ председателя Государственной думы и фабрикант — и простая казачка? Чушь, — заключила она и встала. Встала, вновь опустила голову и задумалась. — Значит, я уже старая. Ужас! И полноватая. На Пышку Мопассана похожая. И кажется, одногодка со штабс-капитаном. Вот в чем дело», — невесело заключила она и подошла к зеркалу. Нет, там, в зеркале, она была еще молода, с лицом нежным и миловидным и, кажется, еще красивым своей девической обаятельностью и холеной свежестью, с глазами светлыми, и бесхитростными, и грустными, смотревшими из-под белоснежной косынки с красным крестиком печально и безмерно обидчиво и тоскливо. Штабс-капитан Бугров, единственный человек за многие годы, вдруг вторгшийся в ее жизнь, как огонь, как молния, и озаривший всю ее от головы до пят радужным светом надежды и близкого счастья, — чего ему еще недостает в ней, молодой женщине и самой близкой к трону, перед коей министры и сановники ломают картузы с порога, с помощью которой можно вознестись под облака в считанные дни или рухнуть, исчезнуть, если не с лица земли, то, по крайней мере, из обжитых кабинетов?
Вырубова так мысленно и обещала Бугрову: «Милый, я дам тебе все, что ты пожелаешь: через два месяца ты будешь капитаном, через два года — генералом свиты его величества. А что может дать тебе вчерашняя институтка Мария? Тарелку овсяной каши, приготовлению коей ее учили в Смольном. И ничего более!» И, как бы в укор мужскому самолюбию штабс-капитана, сказала:
— А вот Соловушка любил меня, и нам обоим было тогда хорошо.
И вспомнила все… Соловушка… Картинно-изящный гвардеец с мелким, энергичным и самоуверенным лицом и небольшими, слегка прищуренными в иронии глазами, пронизывающими тебя насквозь, как электрическим током, позер и хват, переполненный гордыней сверх всякой меры и разрисованный парикмахером так, что темные усы его симметрично, как по чертежу, кокетливо разбегались в стороны пушистыми стрелками, а бородка как бы подчеркивала еще более и без того навязчивую и слащавую красивость ее обладателя.
И все в нем — и небольшая голова с каштаново-темными волосами и тонким левым пробором, и худощавое, с прямым небольшим носом, лицо, и тонкая, грациозная, как у юноши, фигура, и безукоризненная стать — напоминало фарфорового солдатика, раскрашенного, как на переводной школьной картинке, — ярко и броско, которой нельзя было не любоваться. Им и любовались дамы на придворных балах и искали его взгляда, однако он бросал эти взгляды по сторонам и решительно никого не видел, а видел лишь царицу и сам искал ее благосклонного взора и внимания.
И наконец нашел и был приближен, да так и остался навечно в ее спальне, запечатленный на роскошном портрете безвестного фотографа.
С ее помощью был приближен, дочери главноуправляющего царской канцелярией Александра Танеева, внучки генерала Толстого, флигель-адъютанта Александра Второго, а правнучки фельдмаршала Кутузова, Анны Танеевой, ослепленной его лестью и сладкими словами на заре ее девичества и оставленной тотчас же за ненужностью, как только он достиг заветной цели и приглянулся царице, приблизившей его скандально и пошло.
И тогда Анна Танеева вышла замуж за старшего лейтенанта морской походной канцелярии царя Александра Вырубова, которого нарекла царица, и досталась ей, юной фрейлине, за ее любовь к своей покровительнице, горькая участь сводницы, оскорбительная и унизительная до слез: устраивать в своем домике, в Царском Селе, свидания царицы с Соловушкой тайно от царя и от собственного мужа.
Александр
«Орлов-Балтийский», как его называли друзья, «Палач Балтийский», как его прокляли народы Прибалтики в тяжелую пору первой революции, «Соловушка», как его называла царица.
И она, Вырубова, называла. Она была моложе его почти на четверть века, но любила самозабвенно и проклинала тот час, когда его встретила царица, но продолжала называть нежно и преданно и живого тогда, и мертвого теперь. Вот и сейчас она обращалась к его имени с нежностью и болью душевной:
«Соловушка, единственный… Любимый… Сколько радости и счастья ты доставил мне, милый! Я была наверху блаженства, когда только увидела тебя и когда мне было всего шестнадцать лет, но ты не замечал меня и женился на графине Авдотье… — фи, какое мужицкое имя! — Стенбок-Фермор, надеясь обрести, при ее помощи, связи и пробиться в высший свет. Но, милый, я дала бы тебе все это быстрее и лучше графини, женись ты на мне. однако ты заметил меня, лишь когда она умерла: мы встретились на придворном балу, полюбили друг друга, и мне уже никто не нужен был на всей земле нашей грешной. Но, увы! Тебя полюбила государыня, а мне посоветовала выйти замуж всего только за старшего лейтенанта-делопроизводителя морской походной канцелярии Вырубова. Я не любила его, Вырубова, и не хотела выходить за него, однако раз царица сказала, что мне лучше выйти, я подчинилась. Так за мою рабскую любовь к ней вознаградила она меня, отняв самое дорогое, тебя. Она была счастлива с тобой и наслаждалась своей любовью у меня на глазах: я сиживала в смежной комнате, услав камердинера и прислугу и всех из дому, и затыкала уши, но все равно слышала ваши страстные поцелуи, слышала ее грубые песенки тебе, слышала твои ласки — всю вашу любовь. Ужас, безусловно! Но я терпела и не осуждала тебя: от царской любви никто уйти не сможет. И ты не ушел, милый, и оставил меня. А я тебя любила. Из-за тебя терпела от мужа оскорбления, пощечины, унижения, ибо он был уверен, что ты ходил ко мне. Но я не могла сказать ему, к кому ты приходил и кто ко мне приезжал в карете, тайно от царя. Я могла лишь развестись с ним, Вырубовым, что и сделала, а вас я оберегала, за вас молилась. Я была несчастнейшим человеком, но вы этого не знали и мной не интересовались. Однако и вам любовь не принесла счастья, безусловно. Когда царь узнал о ваших встречах, он пришел в неописуемую ярость, он озверел совершенно, кричал на царицу:
— Ты — не царица! Ты… Ты гессенская!.. Чей наследник? Чей, спрашиваю, наследник? В монастырь обоих!.. — Тут шли такие ужасные слова, что их невозможно и слушать, царь был сквернослов — ужас!
Царица в слезах металась по будуару, хваталась за голову набеленными, надушенными руками и восклицала: „Боже, боже, Ники, я же — царица!“ — и клялась на образах, что ничего у нее с Орловым не было, а было лишь детское увлечение, „детская любовь“, но царь отшвырнул ее, и орал на весь дворец, и казалось, вот-вот выбросит ее долой.
Но не выбросил. И в монастырь не заточил. И то было хорошо, ибо за такую любовь английским королевам рубили в Тауэре головы.
После он мне сам говорил, вспоминала Вырубова:
— Не могу ее в монастырь. Она — царица, и мне может быть плохо, если я это сделаю. Трону может быть плохо. И я люблю ее.
Он, наверное, знал, что она не любила его еще с девичества, и теперь он платил ей тем же: он не любил ее, я знала это, ибо если любишь — другую обнимать не станешь, а он в эту секунду обнимал меня. Он Вильгельма боялся оскорбить и опозорить всю Германию — вот в чем дело, милый Соловушка мой. А потом он услал тебя в Египет, и вскоре ты вдруг умер. Это он сделал. О милый, ты не знал, какой он страшный в своем гневе! Он может убить человека одним словом. „Этого надо расстрелять“, — говорит о том, кто ему неприятен. Говорит спокойно, даже с наслаждением каким-то, — ужас! А на женщину кидается, как зверь, особенно когда напьется. Он — отвратительный. А как он относится к детям? Я видела, как он допрашивал несчастного Петрушу, гимназиста и внука няни Агинушки. Она слышала, какие гадости говорили о вас с царицей, и сказала внуку — ему было уже восемнадцать, а он сказал великим князьям. Царь узнал об этом, повел допросы, а когда привели Петрушку и когда он упал перед ним на колени, царь грозно стал расспрашивать, что он говорил великим князьям Дмитрию и Владимиру, с которыми играл в кегли, но, боже, какими словами он допрашивал? Ужас! Как самый последний пьяный мужик. А потом бил еще и еще.