Грозное лето
Шрифт:
И Жилинский произнес тихо и грустно:
— Положение осложнилось, капитан, очень осложнилось. Вы правильно определили третьего дня замысел противника, и я напрасно нашумел на вас, — совсем неожиданно сказал он. — Если бы мы приняли надлежащие меры предосторожности и готовности два дня тому назад, Макензен вкупе с Бюловым ничего бы не сделал, а мог бы попасть между двух огней: шестым корпусом второй армии и вторым — первой. А в общем, мы с Янушкевичем и Сухомлиновым были правы: нельзя было торопиться с наступлением в Восточной Пруссии до полного сосредоточения всех сил фронта,
Александр готов был не поверить своим ушам: Жилинский, самоуверенный и деспотичный, как и великий князь, называвший Самсонова трусом и истрепавшим его нервы, и гнавший его в шею все вперед и дальше в глубь Восточной Пруссии, — этого Жилинского как подменили. Сейчас перед ним сидел обыкновенный человек, потерявший все свое величие главнокомандующего, весь державно-грозный вид и административный пыл, и на него было непривычно смотреть. Понял наконец просчеты свои собственные и своего штаба и то, что этого ему не простят в случае осложнений на фронте? И вспомнил судьбу Куропаткина, которой он, бывший начальник его полевого штаба, избежал по счастливой случайности?
И Александру стало жалко его, хоть и в малой мере, но помогавшему ему в пору учения в академии. Но Александр не терял надежды на лучшее и поэтому сказал возможно уверенней:
— Я полагаю, ваше превосходительство, что не все еще потеряно. У генерала Самсонова — крепкий орешек на его левом фланге, и противник не так просто справится с тремя находящимися там корпусами, если попытается атаковать. Положение же правого фланга…
И Жилинский стал Жилинским и грубо прервал его:
— Перестаньте самоутешаться, капитан. Я вынужден буду приказать Самсонову отвести центральные корпуса — вот что с уверенностью могу сделать. Если не опоздал сделать. А вы об орешке говорите. Не орешек Артамонов! И не корпус у Кондратовича, а одна дивизия. И Клюев гнилой орешек, ибо более всего думает о своей красавице супруге и о том, чтобы сохраниться, а не воюет. Если Александр Васильевич не устоит и не даст Франсуа и Шольцу генерального сражения, мы проиграем кампанию. Во всей Восточной Пруссии. И великий князь сделает со всеми нами то, что повелел сделать с Комаровым.
Он помолчал и неожиданно заключил:
— Вы едете, сколь возможно скорее, к Самсонову с моим приказом продолжать атаковать противника на левом фланге второй армии. Первая армия через два дня настигнет противника в районе Алленштейна — Бишофштейна. Генералу Рихтеру я прикажу занять кавалерийской дивизией Толпыго Пассенгейм, упредив подход сюда противника, а всем корпусом прикажу отогнать Макензена на север, навстречу Ренненкампфу. Если положение осложнится — вторую армию придется отвести к Нейденбургу. Эта директива будет передана Самсонову и по телеграфу, если удастся. Прямая связь со штабом второй армии потеряна. Вы представляете лично главнокомандующего фронтом.
— Слушаюсь.
— Передайте Александру Васильевичу, чтобы держался. Два дня. Через два дня положение изменится к лучшему для нас. Поедете на моем моторе. Меня будете информировать через Млаву-Остроленку телеграфом.
— Слушаюсь.
— Должен стоять как скала, — это его слова, сказанные штабу фронта. Ему разрешено выдвинуться выше Сольдау. К тому же я приказал генералу Сиреллиусу, начальнику третьей гвардейской дивизии, немедленно покинуть Ново-Георгиевск и эшелонами прибыть завтра в Млаву и далее — к Нейденбургу — Сольдау. В дело сами не ввязывайтесь.
— Слушаюсь. Но, ваше превосходительство…
— Никаких «но». Не исполните сего приказа — накажу примерно.
Вошел дежурный офицер и сказал:
— Ваше превосходительство, на проводе — генерал Янушкевич.
И Жилинский вышел в аппаратную..
…Во дворе Александра встретил штаб-ротмистр Кулябко и по-простецки спросил:
— Ну, капитан., как дела-успехи? По лицу вижу: очередной разнос.
— Не было. Но…
— Что еще за «но»? Опять на передовые?
— К Самсонову.
Кулябко даже просиял от удовольствия и воскликнул:
— Так это же отменно хорошо! Значит, едем вместе.
— А вам-то что там делать? Там немцы близко, могут и того…
— Ничего, мы за себя постоим, капитан. И мне нужны не немцы, а мои соотечественники: пораженцы, левые цицероны и прочие личности. Самсонову сейчас — трудно, а там, где командующему трудно, непременно найдутся и те, кто мне нужен: Вы понимаете. Служба моя такая, мой друг. А посему зайдем в корчму и выпьем на дорожку но кружечке пивка. Да, а когда ехать-то?
— Когда прикажет главнокомандующий. Полагаю, что через час, не ранее.
— В таком случае вполне успеем. А впрочем, не стоит. Служба есть служба. Вы на моторе, разумеется, покатите?
— На моторе.
— Отлично! Да, — как бы вспомнил Кулябко. — А что я не вижу вашего приятеля, капитана Бугрова? В лазаретах нет, в штабе — тоже. Не к Самсонову ли укатил?
«Скотина. Вот зачем тебе потребовалось ехать к Самсонову. Поохотиться за Николаем», — подумал Александр Орлов и ответил:
— Если капитан Бугров узнает, что вы им интересуетесь, вызовет и ухлопает.
— Раненой рукой? Не попадет.
— Он стреляет левой еще лучше, чем правой.
— На кой черт он мне нужен, обормот этот. Пусть им интересуется родитель-миллионщик, а у меня и своих дел предостаточно. Я не успеваю собирать листовки левых, сыплют ими, как из рога изобилия, и клеят на всех заборах, канальи.
— А вы переходите в армию, получите роту и — с богом, — сказал Александр Орлов, что пришло на ум.
Кулябко вздохнул и произнес с сожалением и обидой:
— Не дадут. Репутация у меня не очень… Пристрастие имею, сами знаете. По жандармской части только и осталось… А быть может, попытаться бросить пить, как вы полагаете? Право, мне куда удобнее было бы гонять солдат, нежели гоняться за всякой дрянью и доносить по инстанции. Попросите за меня, капитан. Я еще не совсем пропащий, право, и могу водить солдат в бой, как и положено настоящему офицеру.
— Но настоящие офицеры погибают вместе с солдатами, — сказал Александр Орлов. — Вон в дивизии генерала Комарова за один день пали на поле брани семьдесят три офицера.