Грозное лето
Шрифт:
— Вы так говорите, майор, будто наступил конец света, — недовольно заметил Орлов.
Нокс раздраженно возразил:
— Не конец света наступил, капитан. Конец корпусам Мартоса и Клюева наступает, и Самсонов понимает это, коль решил отводить центральные корпуса и коль сказал мне, когда получил донесение, что Благовещенский отошел уже за Ортельсбург: «Положение армии стало критическим. Мое место сейчас при войсках, но вам я советую вернуться, пока не поздно, и передать моему правительству правдивые сведения. Я не могу предвидеть,
Орлов возмущенно спросил:
— Но почему же вы согласились покинуть его в такую минуту, вместо того чтобы настоять не уезжать из Нейденбурга, а принять все меры его защиты? На случай, если Мартосу и Клюеву придется отступать именно на Нейденбург? — И добавил: — Вы ведь так энергично умели настаивать, чтобы Самсонов только наступал, невзирая на опасность этого, ибо первая армия Ренненкампфа топчется на месте и не может действовать вместе со второй. Вот какие вы союзники, майор Нокс. Только о себе, о своих интересах печетесь, извините.
Нокс горячо воскликнул:
— Вы не имеете права так оскорблять меня, капитан! Я честно исполняю свой долг, и не моя вина, что генерал Самсонов не слушает меня!
— Наоборот, майор: вина генерала Самсонова в том и заключается, что он слишком много прислушивался к «советам» союзников, а не к голосу собственного сердца и делал то, что вы и обе наши ставки велели ему, — дерзко заметил Орлов, да еще и добавил: — Вы и только вы, союзники, виноваты в том, что происходит.
Нокс обдал его лютым взглядом, но сказал более спокойно:
— Капитан, если вы скажете вашему начальству подобное, вы будете жестоко наказаны, — и упавшим голосом заключил: — Жоффра надо было поменьше слушать вашему великому князю, — вот где ищите причину случившегося, мой друг. А теперь — прощайте. Быть может, я еще успею с генералом Вильямсом что-либо сделать.
Он небрежно козырнул и уехал, а Орлов остался стоять на дороге, среди подстриженных ив, и тупо смотрел на серый, отполированный годами булыжник мостовой. И ничего не видел.
И погнал коня в Млаву, в штаб корпуса Кондратовича, чтобы дать телеграмму в Белосток.
В штабе Кондратовича были лишь низшие офицерские чины, так как Кондратович уехал на автомобиле на фронт с высшими чинами, и Орлов без проволочек тут же продиктовал телеграмму генералу Бобровскому в Остроленку с просьбой немедленно сообщить ее в штаб фронта лично главнокомандующему.
«Положение армии критическое. И левый фланг открыт. Противник может атаковать Нейденбург в любой час. Самсонов едет к Мартосу, сейчас направляюсь к нему. Не уверен, что ваш приказ что-либо изменит. Требуется незамедлительная атака противника со стороны первой армии. Или Мартос и Клюев могут подвергнуться смертельной опасности. Орлов».
Но потом подумал и велел телеграфисту вычеркнуть фразу: «Не уверен, что ваш приказ что-либо изменит».
— Поздно ведь, ваше благородие, текст уже пошел по проводам, —
— Повторите телеграмму прямо в Белосток, быть может, дойдет, — сказал Орлов.
— Слушаюсь. Но на это потребуется много времени.
— Передавайте, — сказал Орлов, потом по памяти сделал копию телеграммы на листке блокнота, спрятал его в боковой карман новой, зеленого цвета, гимнастерки и, поправив портупею, вышел на улицу.
По Млаве громыхали орудия, зарядные ящики к ним, и ездовые торопили шестерки коней и то и дело покрикивали: «Шибчей, милаи, шибчей, вам сказано, клячи-неторопыги», хотя «клячи» выглядели упитанными, но орудия были тяжеловаты, и их на рысях не потащишь.
То был тяжелый артиллерийский дивизион, который передислоцировался из Ново-Георгиевска на фронт, и Орлов с горечью подумал: «Опоздали, „милаи“, слишком опоздали», но командирам орудий ничего не сказал, а решил в Нейденбург ехать. И тут вдруг увидел: возле штаба стоял автомобиль, брошенный им из-за отсутствия бензина, и шофер с механиком обрадованно крикнули:
— Есть бензин, ваше благородие! Куда прикажете ехать: домой или в Нейденбург?
И только Орлов уселся ехать, как его окликнул знакомый женский голос:
— Штабс-капитан, вы ли это?
И Орлов увидел Марию. Вся в белом, с загорелым лицом, окаймленным белоснежной косынкой, улыбающаяся мягко и радостно, она стояла возле штаба ни дать ни взять как видение, а он смотрел на нее и не знал, верить ли своим глазам или это всего лишь призрак добрый и желанный.
И наконец произнес неуверенно и удивленно:
— Боже мой, Мария? Вы же отбыли в Петербург, мне сказали.
— Должна была отбыть, но меня попросили прежде помочь увезти раненых, так как не хватает сестер, — ответила Мария, подойдя к автомобилю, и продолжала: — И не раскаиваюсь, так как увидела вас вновь, и поздравляю с новыми погонами, — заметила она новые погоны на Орлове. — Ну, здравствуйте, и поздравляю. Теперь у меня два ангела-хранителя, два капитана: вы и Бугров. Кстати, он тоже где-то здесь, во второй армии.
Орлов готов был схватить ее на руки и унестись с ней куда-нибудь за тридевять земель, но всего только поцеловал ее руку и сказал взволнованно и беспокойно:
— В такое тревожное время… В такой близости к фронту увидеть вас — это счастье. Жаль, что оно скоро кончится, ибо я еду к Самсонову, и когда теперь мы встретимся — неизвестно… А почему вас направляют в Петербург? Не прижились? Кому-то дорогу перешли? — спросил он, робко глянув в ее искристые глаза.
— Патронесса моя, княгиня Голицына, пришла в ярость, что я уехала без ее благословения, и дала такую депешу великому князю, что он повелел доставить меня в Петербург едва ли не на аэроплане. Поразительно! Великий князь занимается такими мелочами… Ну, а вы как? Почему вы здесь, в Млаве?