Грозное лето

Соколов Михаил Дмитриевич

Постовский молчал. Молчал потому, что выяснил у эстляндцев: противник действительно атакует левый фланг армии с применением большого количества тяжелой артиллерии, которой прежде у Шольца было не так много. Значит, Франсуа действительно прибыл сюда и привез тяжелую артиллерию. И хотя ему и неудобно было говорить о корпусах Мартоса и Клюева, так как он именно более всех был противником их отвода, он все же спросил:

— А Мартосу и Клюеву… продолжать захождение правым плечом во фланг Шольцу, согласно с данными директивами, Александр Васильевич?

Самсонов спросил в свою очередь:

— Вы авиатора послали к Благовещенскому?

— Да.

— Подождем его возвращения. И

прикажите генералу Кондратовичу прибыть в штаб армии. Генерал Мингин терпит поражение, а командир корпуса отсиживается во Млаве.

* * *

…Авиатор вернулся с неутешительными сведениями: он заметил большие колонны войск, отходившие от Бишофсбурга к Ортельсбургу, и, судя по тучам пыли, отходили поспешно. Самсонов не поверил этому и велел послать второго авиатора для проверки сведений первого, но второй не вернулся.

Вернулся Андрей Листов. Опираясь на оголенную саблю, он, прихрамывая, вошел в кабинет тихо и осторожно, будто боялся наткнуться здесь на что-либо, что причинило бы ему еще большую боль, и спросил:

— Разрешите, ваше превосходительство?

Самсонов сидел за столом, что-то писал и механически ответил:

— Входите, — а подняв глаза, удивленно спросил: — Поручик Листов? Наконец-то… Да вы ранены?

— Немного, ваше превосходительство. Блиндированный немецкий поезд задел, извините, место, на котором теперь не очень будет удобно сидеть. В Алленштейне случилось.

— Алленштейн взят?

— Так точно. Сегодня, перед заходом солнца. Я был в аппаратной, на станции, вызывал по линии Вартенсбург — Зеебург, вернее, мой друг поляк вызывал, телеграфист, чтобы узнать, есть ли там противник или части нашей первой армии, как вдруг на станцию на полных парах влетел блиндированный немецкий поезд, полагая, видимо, что на станции — свои. Наши солдаты, из первой бригады первой дивизии встретили его огнем пулеметов и винтовок, — орудий поблизости не оказалось. Мы хотели подорвать путь позади поезда, чтобы он не смог удрать, но в это время он дал задний ход, обстрелял наших из пулеметов, благо они успели укрыться за постройками, и ушел…

— Значит, он пришел в Алленштейн по ошибке?

— Да… Станционные чиновники сказали, что к ним должна была прибыть с севера ландверная дивизия фон дер Гольца и что блиндированный поезд привел сам начальник железных дорог Восточной Пруссии генерал Крестен, чтобы убедиться, можно ли высаживать дивизию, но, увидев здесь русских, ретировался восвояси.

— Сопротивление при взятии города было?

— С крыш, и балконов, и из окон стреляли, так что артиллеристам пришлось дать несколько залпов по крайним домам в назидание потомству. Жаль, что они не знали, что в здании, на котором была свежая вывеска, написанная по-русски: «Дом умалишенных, просят не входить и не беспокоить больных», были совершенно здоровые немецкие офицеры и солдаты ландвера. Когда мы хотели проверить сей дом, нас встретили огнем. Поразительная беспечность! Дом этих «умалишенных» был против штаба нашего корпуса. Жаль также, что назначенную контрибуцию наши не стали взымать.

— Поразительная беспечность… Поразительная неосведомленность. Поразительное командование… — грустно произнес Самсонов и спросил: — Что вы установили в Алленштейне?

— Удалось установить, что семнадцатый корпус фон Макензена идет от Ренненкампфа на юг, надо полагать, в район действий нашего шестого корпуса. Первый резервный корпус фон Белова идет на запад, на Вартенбург — Алленштейн, видимо, на помощь двадцатому корпусу фон Шольца. Один польский офицер, Тадеуш Щелковский, сказал мне, что Гинденбург приказал Макензену и Белову найти корпус генерала Благовещенского и отбросить его к границе.

— Что

за польский офицер?

— Легионер пана Пилсудского. Прислан последним из Австрии разведать, как настроены поляки после опубликования «Манифеста» великого князя и можно ли рассчитывать на их поддержку в случае, если он, Пилсудский, войдет в Восточную Пруссию для помощи немцам? С Тадеушем Щелковским мы учились в Новочеркасском политехническом.

— И что установил сей офицер?

— Установил, что польское население Восточной Пруссии ненавидит немцев и вряд ли одобрительно встретит легионеров Пилсудского. Более того, офицер сказал мне: «Русские умирают на поле брани, защищая не только свою, но и польскую землю и поляков от немцев, а немцы расстреливают поляков только за то, что они не боятся русских и не удирают от них на запад, как то делают немцы — хозяева фольварков. Расстреливают даже за кусок хлеба, который поляк дает русскому солдату, или за кружку молока. Так зачем мне, поляку, служить у пана Пилсудского, продавшего душу и тело австро-немцам, пся крев? Я буду служить своей родине и защищать ее плечом к плечу с русскими офицерами. Если ваш генерал Самсонов поверит мне, я поступлю к вам волонтером. Если нет, я все равно найду себе дело, но к Пилсудскому более не вернусь. Мы с вами — славяне, и этого вполне достаточно, чтобы мы были вместе. Всегда.

Не думайте, что меня особенно обольстило „Воззвание“ великого князя к польскому народу. Великий князь не очень-то отличается от Пилсудского: оба мечтают быть диктаторами Польши. Равно как и граф Сигизмунд Велепольский, который, говорят, перевел „Воззвание“ на польский язык. Тот тоже не очень отличается от Романовых, ибо сидит в вашем государственном совете рядом с Романовым-царем. Но все же волонтеры-поляки раздвоились и не очень-то хотят помогать немцам и идти в Польшу с оружием в руках против русских солдат, а вернее, и вовсе не хотят».

— Интересный офицер. Его можно было бы привлечь к делу на нашем фронте. Как вы находите? — спросил Самсонов. — Жаль, что вы ранены. Можно было бы подчинить его вам.

— Моя рана не мешает мне стрелять, ваше превосходительство, — энергично сказал Андрей Листов.

Самсонов подошел к нему, взял под руку, и повел к двери медленно и осторожно, и говорил:

— Благодарю вас за службу, Андрей Листов. Не хотелось расставаться с вами, но… — произнес он с сожалением и какой-то неясной тоской. — Вы здесь для меня — как сын родной и напоминаете о славном Новочеркасске, о Доне. Не все было там у меня хорошо, суров я был иногда по отношению к некоторым донцам и видел врагов России не там, где они были на самом деле, но, к сожалению, что было, то было. Однако же много было там и хорошего, светлого, в том числе и знакомство с вашим приемным родителем и вашей молодостью. Мне хочется, чтобы вы были счастливы, Андрей. Очень хочется, — заключил он и пожал его руку повыше локтя. — Лечитесь, но не задерживайтесь. Я буду ждать вас.

У Андрея Листова ком к горлу подступил: мигом вспомнились далекие новочеркасские годы, участие этого человека в его молодой судьбе, и он готов был обнять его, как самого близкого и родного, как отца, но постеснялся и лишь взволнованно произнес:

— И вы были мне как родной отец, ваше превосходительство…

— Александр Васильевич, — поправил его Самсонов.

— Александр Васильевич…

— Ну, идите, и пусть хранит вас бог.

Андрей Листов вытянулся в струну, словно благословение родительское принимал, переложил саблю в левую руку и, отдав честь правой, только повернулся уходить, как в кабинет бурно вошел, запыленный с ног до головы, капитан Бугров с черной повязкой через плечо, на которой покоилась правая рука, и сказал: