Грозное лето
Шрифт:
Однако не скажешь же ему об этом при всех офицерах штаба? И Гинденбург ничего не сказал. И позавчера ничего не сказал, когда Людендорф буквально сцепился с Франсуа и со всем пылом требовал немедленного наступления его корпуса на Уздау.
Франсуа за словом в карман не лезет и, со свойственной ему горячностью и запальчивостью, мог свободно держаться даже перед самим господом богом, а не только перед Людендорфом, которого считал выскочкой, и сказал:
— Ко мне еще не прибыли десять батарей, в том числе три тяжелых, шесть артиллерийских парков легких, три батальона, что еще
— Завтра вы должны атаковать Уздау, генерал Франсуа. Более я ничего вам сказать не могу и требую прекратить дискуссию на тему о роли артиллерии в современной войне. Знаем, видели, однако нам некогда ждать, пока вы привезете сюда все кенигсбергские пушки.
Франсуа горячился:
— Но вы же привезли даже осадные пушки, чтобы громить форты Льежа? Почему же я не могу этого сделать, коль иначе русских не сдвинешь с места? Или вы полагаете…
— Я ничего не полагаю. Я не имею времени объясняться с вами, генерал Франсуа, — все более теряя терпение, прервал его Людендорф и категорическим тоном сказал: — Выполняйте приказ: завтра вы должны атаковать русских всей силой. Или я вынужден буду…
Теперь Франсуа прервал его самым бесцеремонным образом и повысил тон сразу до фальцета:
— Как вы смеете так разговаривать со старшим по чину, с генералом от инфантерии? Это — возмутительно, экселенц! — обратился он к Гинденбургу. — Я лучше вас, генерал-майор, — вновь насел он на Людендорфа, — знаю, когда мне следует, а когда не следует наступать и где именно. И прошу, требую не козырять своей осведомленностью и своими познаниями… бригадных порядков, — намекнул он на то, что Людендорф командовал на западе всего лишь бригадой.
Этого Людендорф не мог снести и простить, и не простил потом до конца дней своих, но сейчас топнул ногой так, что пыль взвихрилась из-под его лакированных сапог, и крикнул:
— Молчать, когда с вами говорит начальник штаба армии! Я вам — не Вальдерзее и не привык к вашим гугенотским идиотским визгам! Приказываю выполнять то, что вам велено!
Это было сверх всякой меры, и Франсуа не мог смолчать. С виду как бы успокоившись и согласившись со своим положением, он тем не менее сказал, расставляя слова, как судья при чтении приговора:
— Генерал-майор, повторяю, я незамедлительно напишу рапорт ставке и кайзеру и попрошу их потрудиться внушить вам нечто, что заставит вас вести себя подобающим образом. А пока что я не имею желания продолжать с вами этот дурацкий разговор, — отрезал он так резко, что Людендорф растерялся, умоляюще посмотрел на Гинденбурга: мол, что же это такое, Экселенц? Это война или базар, как русские говорят?
Гинденбург не хотел обидеть ни того, ни другого, тем более что с Франсуа его связывала долгая служба, если не сказать дружба, по Магдебургу, и сказал возможно мягче:
— Быть может, есть смысл подождать полного сосредоточения корпуса, Эрих? К чему рисковать?
— Некогда, некогда, экселенц! — воскликнул Людендорф. — Нет ни одной минуты, ибо
И Гинденбург почти просительно сказал Франсуа:
— Герман, начинай атаку, мой старый друг. Положение очень серьезно, и иного выхода нет. А тем временем подойдет и вся твоя артиллерия. И не надо ссориться, господа.
Франсуа ответил:
— Хорошо, экселенц. Коль это говорите вы, атакую. Но я начну атаку южнее Уздау, чтобы сбить левофланговый первый корпус русских и устремиться на Нейденбург.
— Атаку вести прямым сообщением на Уздау, — оборвал его Людендорф.
Франсуа сбычился, готовый сказать нечто, что сразу поставило бы все на свое место, но промолчал.
Гинденбург немного завидовал и Людендорфу: истинный немец, да еще обласканный кайзером, да еще успевший испить сладкую чашу радости победы на западе и не терпящий одного слова — «отступление». Немного горяч? Суматошный? Авантюристичный? Черт его знает, быть может, это и хорошо для начальника штаба?
Два дня тому назад, например, он набросился и на него самого, командующего, когда Гинденбург продиктовал телеграмму в ставку: «Решил удерживать позицию двадцатого корпуса, ибо отступление равносильно поражению. Сосредоточение первого армейского корпуса задерживается. Первый резервный и семнадцатый армейские корпуса сосредоточиваются к левому крылу. Настроение решительное, хотя наихудший исход, то есть отступление, не исключен».
Людендорф пришел в ярость и воскликнул:
— Мой бог! Два раза вы употребляете слово «отступление», экселенц. Я вас не понимаю. Кайзер прислал нас с вами не отступать, а атаковать и только атаковать. Любой ценой. Во что бы то ни стало, и изгнать русских из пределов Восточной Пруссии. Шейдемана опасаетесь? Но этот немец не очень торопится догонять нас и торчит возле Летцена без нужды и пользы.
Гинденбург зачеркнул слово «отступление» в последней фразе, однако оставил слова: «Наихудший исход не исключен». Но Людендорф и такого конца телеграммы не хотел слышать, но вынужден был согласиться. Командующий есть командующий, и Людендорф понимал, что всякий раз идти на рожон не было расчета, коль судьбе было угодно поставить их рядом во главе армии. Да, собственно, на рожон и идти-то было особенно нечего, ибо командующий почти всегда соглашался с ним.
Вот и сейчас, отведя его в сторону, чтобы разговора не слышали офицеры, толпившиеся в огромной штабной комнате, Гинденбург спросил:
— Вот телеграмма Конрада фон Лютцендорфа: опять просит меня дать ему на левый фланг хотя бы дивизию, чтобы она могла атаковать правый фланг четвертого корпуса русских на галицийском театре. И опять ругается, что Германия не выполняет своих союзнических обязательств и не помогает Австрии. Что ты скажешь по этому поводу?
— Ничего решительно, экселенц, — не задумываясь, ответил Людендорф. — У нас самих положение не из блестящих, и предстоит максимум напряжения, чтобы опрокинуть левый фланг Самсонова и взять в клещи его главные центральные корпуса.