Грозное лето
Шрифт:
И кратко рассказал не столько об армии Самсонова, сколько вообще о ведении войны в Восточной Пруссии, противником преждевременного наступления на которую не преминул назвать и себя. Даже поплакался в жилетку по поводу непокорности Ренненкампфа и своеволия Благовещенского и Артамонова, главных виновников неудачи, нависшей над армией Самсонова. И ни одного слова не сказал о том, что же он делал сам, главнокомандующий фронтом, и какое участие его штаб принимал в руководстве военными действиями, кроме общих директив и общих слов в них, без постановки ясных задач стратегических и тактических во времени и пространстве.
И получился разговор вообще: без цели и смысла. Но Родзянко не
— Мы говорим с вами, уважаемый Яков Григорьевич, как два, простите, обывателя: о том о сем, но никак не о главном… А между тем я завернул к вам от Иванова вовсе не ради приятной беседы за стаканом чая, — кстати, от которого я бы не отказался, — а единственно ради того, чтобы хоть в малой степени помочь вам, главнокомандующему фронтом, своим скромным участием, ибо после окончания сей поездки моей я буду докладывать государю о том, что видел и слышал. Великий князь об этом уже просил меня, в частности о Евдокимове, с которым даже он не может справиться и уволить. Его, Евдокимова, сильно поддерживает императрица, и тут без помощи старой императрицы не обойтись: она все же мать государя и он с ней считается. Видите, какие тайны двора я называю вам? А вы секретничаете, — кольнул он Жилинского.
Жилинский не торопился оправдываться. Жилинский почти наверняка знал, что и как Родзянко будет докладывать о нем царю, и ничего доброго для себя от этого человека не ожидал, а потому и осторожничал. Да ему сейчас было и не до Родзянко ему сейчас надо было решать: продолжать или не продолжать держать вторую армию на занимаемых позициях?
Родзянко и не особенно ждал от него каких-либо откровений и, с присущей ему прямолинейностью и грубоватостью, продолжал разговор сам:
— Ну, бог с вами. Я освобождаю вас от обязанности отвечать на мои вопросы, коль вы полагаете, что отвечать на оные без ведома великого князя вам не совсем удобно. Но я прошу вас об одном: сказать мне, разумеется, доверительно, не для огласки и тем более не для печати: есть ли надежда на улучшение положения армии Самсонова? И еще: справитесь ли вы сами с обстоятельствами или потребно будет участие великого князя, что я вам гарантирую вполне, если вы прикажете?
Жилинский незаметно вздохнул: «Пристал как банный лист. А ведь, кажется, все и сам знает» — подумал он и ответил:
— Сто восемьдесят тысяч солдат Ренненкампфа и половина лучшей русской кавалерии стоят без дела в то время, когда армия Самсонова истекает кровью. Это вам о чем-либо говорит? И никто, в том числе и я, не может понудить Ренненкампфа исполнять свой воинский долг перед престолом и отечеством достойно и со всей энергией, ибо он пользуется неограниченной поддержкой где-то свыше, одержал победу при Гумбинене и предпочитает почивать, как вы совершенно правильно изволили выразиться, на лаврах. А победа-то была добыта ценой крови нижних чинов и офицеров и менее всего самим Ренненкампфом.
— Предельно ясно. Предельно, — повторил Родзянко задумчиво и тревожно спросил: — А как с патронами орудийными и винтовочными? С самими винтовками? С продовольствием и фуражом?
— Терпимо пока. Патронов орудийных, правда, расходуется куда больше, чем предполагалось, но они есть. Подвоз плохой, ибо дорог у нас нет вовсе и приходится тащиться на волах, пока обозы доставят их на передовые позиции.
Жилинский не сказал правду: патронов орудийных и винтовочных уже недоставало, но он не хотел давать козыри Родзянко, который конечно же незамедлительно обратит их против Сухомлинова. Но Родзянко и тут нашел лазейку и спросил явно иронически:
— А дороги кто не хотел строить вблизи границы, позвольте осведомиться? Все тот же Сухомлинов, хотя вы, насколько
Жилинский начинал терять терпение: да что за наказание? Председатель Государственной думы затем и приехал на фронт, чтобы тащить за язык командующих и собирать новые улики против военного министра, вместо того чтобы помочь ведению кампании добрым советом и участием! И сердито ответил:
— Сухомлинов перешил почти все пути железных дорог, удвоил их колеи, начал переоборудовать крепости, подготовил мобилизацию и провел ее почти блестяще. Как можно все это сбрасывать со счетов, уважаемый Михаил Владимирович?
Родзянко сказал:
— А Карфаген все же должен быть разрушен. Так, кажется, говорил всякий раз в римском сенате Катон Старший? Молчите. Значит, так оно и выходит. Но это — не предмет моего беспокойства. Предмет моего беспокойства состоит в том, что я хочу заставить всех членов Государственной думы посвятить себя войне, независимо от политических расхождений. Разумеется, кроме крайних левых. Сии господа уже выказали свой патриотизм в кавычках, когда покинули заседание Думы перед голосованием военных кредитов и объявили свой так называемый манифест против войны вообще. Перещеголяли всех своих европейских партнеров по Интернационалу. Позор и проклятие на их голову! — раздраженно заключил он и добавил: — Повесить их за подобное след всех.
Жилинский развел руками и спросил:
— Михаил Владимирович, а за что вы и ваши коллеги так не любите, мягко говоря, Владимира Александровича Сухомлинова? За то, что он женился в третий раз, к тому же на хорошенькой женщине, которую из-за зависти и сплетен свет так и не принял в свое лоно?
— И за это, и за то, что в этом грязном браке принимали участие Мясоедов и Альтшуллер, австрийский шпион и проходимец, и вообще за все то, чего он не сделал для престола и отечества, сей ваш «Карфаген». И поверьте мне, карающая рука правосудия все равно рано или поздно настигнет его и отправит в Петропавловскую крепость. Вместе с его красавицей супругой, в салоне коей собирается всякая подозрительная публика и болтает там всякие мерзости, в том числе и песнопения по поводу проходимца Распутина, по коему давно плачет веревка. А в общем, это действительно касается политиков, а не вас, военных, и я предпочитаю на сем прекратить разговор о подобных личностях и попить чайку, если вы не возражаете.
Жилинский не возражал. Он не возражал бы, если кто-нибудь вытолкал Родзянко в шею, но этого никто сделать не мог, и приказал подать чаю.
И решил: пора кончать это свидание, а когда выпили по стакану крепкого чая с лимоном, сказал:
— У меня сейчас состоится военный совет, Михаил Владимирович. Вы понимаете: война. Если у вас есть время и желание — милости прошу… — сказал ради приличия и насторожился: не дай бог, если Родзянко согласится присутствовать.
Но Родзянко все понял и, качнув седеющей головой, произнес разочарованно:
— Понимаю, ваше превосходительство: гражданским вход запрещен. Но я, — поспешил добавить он, — не в обиде: я, с вашего позволения, посещу один-два госпиталя и лазарета, а после заеду. Проститься. И пожелать успехов на вашем трудном поприще. Не более того. Конечно, мне хотелось бы услышать от вас нечто более близкое к истине, — я имею в виду положение Самсонова, но, — развел он своими толстыми руками, — сие от меня не зависит… Честь имею, — встав, поклонился он, но руки не подал.
Жилинский проводил его до двери, вывел в приемную и мило простился, а когда проводил, предварительно выказав желание еще раз увидеться, вздохнул с облегчением и раздраженно сказал: