Группа захвата
Шрифт:
– Нельзя! Они вырвали язык… Это кощунство!
– А удобрения в храме держать – не кощунство? – закричал я. – Перестаньте! Хватит! Ничего другого нет, значит, можно и ломом! Они ждут!
– Я не смогу… Лучше вы!
– Как не сможете? Вы должны! Вы не смеете отказываться!
Не знаю почему, но тогда мне в голову не могла прийти мысль, что в колокол могу ударить я. Это должен был сделать учитель. По-другому я себе этого не представлял. Он осторожно потянулся к лому и взял его двумя руками. На запястьях его рук вспухли слабые, тонкие, как нитки, сухожилия.
– Вы
– Какая разница! – закричал я. – Давайте, на нас смотрят! – я двинулся к нему, словно желая подтолкнуть.
– Отойдите! – властно произнес учитель. Затем с неожиданной сноровкой взмахнул ломом и обрушил его на седой край колокола.
И раздался звон. Это был пронзительный, счастливый миг. Потом я понял, что тогда меня все время пугала мысль о том, что у нас ничего не получится, что мы ударим в колокол своим железным ломом и раздастся какое-нибудь убогое звяканье. Но получился звон! Настоящий колокольный звон, пусть не такой красивый, каким он должен быть… Колокол ожил!
Учитель продолжал наносить удары, он вошел в ритм, он бил и бил в колокол, пока я не понял, что он выбивается из сил и вот-вот упадет. Тогда я взял лом у него из рук. Учитель, пошатываясь, подошел к краю площадки, поднял к солнцу измученное лицо, и я увидел, что он плачет.
– Господи… Господи… Господи… – тихо шептал он, и слезы стояли в его глазах.
Его вид показался мне странным, его плач едва не испугал меня – я тогда ничего не понял. Может быть, и сейчас не понимаю. Я поднял лом и ударил в колокол. Звон опьянил меня. Я снова и снова наносил удары, выкрикивая какие-то непонятные, новые для меня слова, состоявшие из долгого звука «а» или «э». Потом я бросил лом и подошел к краю колокольной площадки.
Когда учитель ударил в колокол первый раз, я видел, как старухи внизу быстро-быстро принялись креститься, теперь площадь оказалась пустынной. На прежнем месте стояли только Бульдог, державший древко нашего знамени, и дедушка Гриша, который вертел головой, посматривая то вверх на нас, то в сторону, туда, где шагах в тридцати от них выстроились в ряд две канареечные машины и черная «Волга» Волчанова. Вся фигура дедушки Гриши выражала такую растерянность, что от жалости к нему у меня сжалось сердце.
Дверца черной «Волги» открылась, и из машины вышел Волчанов. Он был в форменном прокурорском кителе. Впервые я увидел его при полном параде. Из канареечных милицейских будок вылезли несколько человек в форме. Я узнал Николая Волчанова и Филюкова. Они все смотрели на нас.
– Нам нужно вниз! – тронул меня за плечо учитель.
Я подобрал лом и первым стал спускаться по лестнице. Какая-то злая, непобедимая сила забрала в кулак все мои внутренности и страшно сдавила. Ужас охватил меня снова. Бог мой, кто бы отучил человека бояться раз и навсегда!
Спустившись с колокольни, я подбежал к нашему знамени и остановился, сжимая в руках лом. Рядом с дедушкой Гришей
– Где же ваши люди? – громко и обиженно прошептал Бульдог. – Дед говорил, они на подходе, вот-вот будут…
– А где ваши?
Учитель, молча слушавший наш странный диалог, вдруг вырвал у меня из рук лом и кинулся вперед. Это произошло так быстро, что я не успел удержать его. Я бросился за ним, но учитель уже подбежал к черной «Волге» Волчанова, взмахнул ломом и обрушил его па капот. Раздался рвущий слух металлический хряск. Люди в милицейской форме дернулись, но остались на месте, а на капоте появилась чудовищная рваная вмятина. Волчанов с удивлением посмотрел на учителя, затем закрыл дверцу машины и невозмутимо отошел на несколько шагов.
Учитель снова размахнулся и вдребезги расколотил лобовое стекло. Следующим ударом была изуродована крыша, потом двери. Он молча избивал волчановскую машину, а люди в милицейской форме все пятились и пятились назад к своим канареечным корытам с ржавыми решетками на окнах.
Волчанов безучастно наблюдал сцену избиения своей машины. Казалось, он просто ждал, когда учитель закончит, чтобы посмотреть, что будет дальше. Наконец учитель остановился и в изнеможении оперся на лом. Я подошел к нему и увлек назад. Бульдог громко хмыкнул и начал сворачивать наше знамя.
– Я возьму его с собой! – сказал он, когда знамя в свернутом виде было у него в руках – две короткие палки, обмотанные белой материей, сквозь которую словно проступила кровь.
– Вы уходите? – спросил я.
– А что же делать! – озлобился он. – Приехали тут, народ дурачите! Я против властей не бунтую…
– Василий Петрович! – позвал его учитель. – Как Наташа?
– Все в порядке, – пробормотал он. – Там же она, не беспокойтесь…
Молчавший дедушка Гриша сделал широкий жест рукой и заявил:
– И убирайся, раз струсил! Только плакат наш оставь!
Бульдог покраснел и шагнул в нашу сторону:
– Да нет, вы не поняли! – срывающимся голосом произнес он. – Я домой за ружьем! А потом к вам подойду… Днем они не полезут, а к вечеру я буду. Вы не поняли… – он застыдился и лепетал как ребенок, и я не знал, верить ему или нет.
– Вы можете не приходить, – сказал я. – Мы отобьемся!
Он кивнул и грузно, косолапо пошел прочь, унося с собой наше знамя. Мы снова остались втроем.
– Мы идем домой! – твердо сказал учитель и двинулся вперед. Мы с дедушкой Гришей догнали его.
На нашем пути находились канареечные машины. Учитель взял левее, и мы обошли их всего в нескольких шагах. Люди в форме молча провожали нас глазами. Из-за второй машины выступил Волчанов и окликнул меня по имени-отчеству.
– Так что же? – в его глазах отразилась безумная тоска. – Так что же мы будем делать?.. – снова спросил он.
Я пожал плечами и пошел дальше. Когда они осталась у нас за спиной, дедушка Гриша начал то и дело озираться назад.