Групповые люди
Шрифт:
— Что же?
— Сексуальные начала. Я здесь не согласен с Бердяевым, который говорит, что в сексуальном акте личность безлика, то есть утрачивает себя. Это не так. В этих актах, даже преобразованных, то есть полностью сублимированных, личность обретает себя. И люди это хорошо понимают, но лицемерно скрывают свои тайные чувства. В сексуальном акте есть свои мистические начала, которые выражают зов рода, зов социальной общности, неважно, с кем произойдет единение — с прямо противоположным полом или наоборот. Религия рода всегда наиболее полно выражается в религии сексуального акта. Эта мысль была сквозной у великих русских философов — Соловьева, Бердяева, Булгакова.
С фотографии на меня глядело нежное лицо юноши лет восемнадцати — двадцати. Здесь же было подколото его заявление, в котором он писал, что отказывается служить в армии, поскольку считает вооруженные силы орудием правящей в стране коммунистической элиты, преследующей антинародные цели. Как убежденный пацифист, подытоживал Ракитов, я требую лишить меня гражданства и позволить выехать в любую страну мира, где отсутствует всеобщая воинская повинность или имеется альтернативная гражданская служба.
Далее следовали документы, в которых говорилось, что отказ Игоря Ракитова служить в вооруженных силах страны явился основанием для его ареста 20 апреля 1989 года. В соответствии с приговором суда Ракитов должен отбывать наказание по статье 80 Уголовного кодекса (уклонение от очередного призыва на действительную службу) в виде принудительных работ на один год шесть месяцев. Поступок Ракитова происходит из внутреннего понимания двадцатилетним молодым человеком роли армии, служащей для проведения антинародной политики, как пишет он сам в открытом письме. Нравственный выбор, отмечают его друзья, оправдан сейчас, когда правительственная армия подавляет национально-освободительные движения. Итоги этих военных мер известны: сотни убитых, изувеченных, пропавших без вести…
Через несколько минут Ракитов стоял перед нами. Высокий, с большими серыми, точно виноватыми глазами: "Можете убить меня, да я уже неживой, я ничего не чувствую и больше всего на свете хочу умереть".
— Ты объявил голодовку, Ракитов? — спросил Заруба. — Это хорошо. Сейчас люди лечатся голодом. А воздух у нас целебный. Никакой химии. На таком воздухе можно и поголодать. Ну-ка сними свои надавы, Ракитов, — строго приказал Заруба.
Ракитов покорно стал снимать ботинки. Я никогда не видел таких ног. Они были такой белизны, точно посыпаны крахмалом. Пальцы были мокрыми и синеватыми. Между пальцами запеклась кровь. От ног шел дурной запах прели, гниения, пота.
— Откройте форточку. Задохнуться можно. Ну кто с тобой рядом будет спать, Ракитов? От тебя за три версты падалью несет!
Две огромные слезы выкатились из ракитовских глаз. Он стоял не шевелясь.
Заруба смягчился. Спросил:
— Ракитов,
— Хочу, — безразлично ответил Ракитов.
— Ну так давай же действовать, дорогой. Начнем с того, что перевыполним план. Говорят, ты в институт хотел поступать. Создадим тебе условия. Будешь заниматься. А ноги вылечим, Ракитов. С такими ногами ни одна женщина тебя в постель не пустит. Женщин любишь, Ракитов?!
Две слезы снова скатились по щеке осужденного. И вдруг, — я глазам своим не поверил, — Заруба встал и обнял Ракитова:
— Это не ты плачешь, Ракитов! Это я плачу. Это мои слезы льются из твоих глаз, Ракитушка ты мой! Признаюсь тебе, что в свое время я пережил твои беды. И никого, кроме Бога, не было в моей душе. Я готов умереть, Ракитов, лишь бы тебе стало лучше на этом свете, не веришь, Ракитов?
— Верю, — ответил отрешенно юноша.
— Хочешь, на колени стану перед тобой?
— Не надо.
— Помоги мне, Ракитов. Помоги нам. Меня съедят те, кто над нами. Они враги нашего эксперимента, хотя в общем-то я выражаю чистые идеи перестройки. Ты слышал что-нибудь о доктринальной модели Основ уголовно-исполнительского законодательства? Нет! Так вот, главная мысль этих Основ в поэтапном движении к освобождению человека, постепенное снятие всех режимных ограничений. Разумеется, по мере исправления. Ты хочешь, чтобы твои друзья были на свободе?
— Хочу.
— Помоги мне освободить твоих друзей! Это моя единственная просьба. У меня нет ничего в жизни, кроме этой колонии. Всего себя я готов отдать вам, заблудшим. Хочу вместе с вами выйти к новому свету. Помоги…
Ракитов молчал. Я был потрясен происходящим. Не мог пошевелиться. Передо мной стояли, нет, не Христос и Пилат, а скорее Христос и тот сборщик податей, который ринулся с хлебным ножом помогать Искупителю. А я, никчемный соглядатай, оказался случайным в этой беседе, да и в этой жизни, такой нелепой и загадочной.
— У вас есть вопросы? — это ко мне обратился Заруба.
Юноша с алыми губами с запекшейся на них кровью вызвал во мне мучительно болезненное чувство вины, точно я его бросил в этот страшный мир зла и насилия, точно я его избил, растлил, точно я и дальше буду его пытать, мучить. Неожиданно для себя я спросил:
— А вы знаете Святого Себастьяна?
— Не знаю, — ответил юноша.
— Неужели вы никогда не видели на картинах великих художников прекрасного юношу, привязанного к позорному столбу и пронзенного стрелами?
— Не видел, — отвечал он спокойно.
— А что вы любите читать?
— Я не читаю светской литературы.
— Даже Толстого и Достоевского?
— Да.
— А как ты относишься к маколлизму? — это Заруба спросил.
— Я не знаю, что это такое.
— Квакин! Я что говорил… Не знает народ самого главного. Не знает Рахитов, что такое маколлизм. Провести дополнительно разъяснительную работу…
— Я знаю, что такое маколлизм… Я не так выразился, — поспешно проговорил юноша. — Это учение о радостном и справедливом общежитии, о совместном труде и заботе о ближнем…
— Ну вот, а ты говоришь "не знаю". Квакин, все равно проведи в этом отряде воспитательную работу…
— Будет сделано, — ответил Квакин.
— А теперь, Квакин, пригласи этого писателя Першнева.
Явился Першнев. Голова у него была перевязана шарфом. Щека вспухла. Глаза его горели гневным огнем. Он с ходу стал обвинять не только руководство колонии, но и все судопроизводство, всю систему бесправия, которая царит, по его мнению, в государстве.