Грусть белых ночей
Шрифт:
Он не завтракал и не обедал: берегом Припяти направился в южное предместье города, где раньше никогда не был. Он даже не заметил, как миновал предместье, добрел до деревеньки, расположенной как бы в вымытой между пригорками котловине. Прижимаясь к пригорку, стояли сонные домики с синими ставнями, ветви яблонь гнулись к земле от тяжести желтобоких антоновок, и всюду было множество дубов. Его даже удивило: дубы и дубы. Не очень высокие, раскидистые, они росли в каждом дворе, придавая деревне задумчивый вид. Поблизости город, который становится шумным, суетливым, а тут жизнь по-прежнему течет старосветски неторопливо и тихо.
В город он вернулся на автобусе и сразу пошел в знакомую чайную. Там, как обычно, тесно, шумно, грязноватую комнату наполняет многоголосый
Он долго ждал, пока освободится столик, а заняв его, не спешил есть, хотя подгонял голод. Ему было хорошо сидеть и слушать, нравился шум, не смолкавший в стенах этого не очень значительного учреждения, в которое после смены заходят маляры, штукатуры, шоферы, грузчики — обычный рабочий люд. За столиками пьют пиво, громко разговаривают, сообщают что-то важное, неотложное, не высказав чего нельзя жить; во всех разговорах, обрывки которых Высоцкий слышит, есть правая и виноватая сторона, правая сидит тут, виноватая, скорее всего, отсутствует; за каждым столиком свой заводила, который полнее, лучше, чем другие, высказывает то, что у всех наболело. Мир, как всегда, кипит страстями, нерешенными вопросами, острые грани которых, очевидно, сходятся здесь сильнее, чем в каком-либо другом месте.
Вдруг Высоцкий вздрогнул, почувствовав, что его кто-то разглядывает. Повернув голову, он поймал на себе колючий взгляд узкоплечего бригадира, которого он уже заставал в чайной раньше, а вчера, когда обедал с Галей, видел в ресторанчике. Белесые глаза парня смотрели недобро, жестко, он сейчас же отвел их, как только встретился взглядом с Высоцким.
Компания, которой верховодил парень, та же, только аккуратнее, лучше одетая. Может, у монтажников выходной, подумал Высоцкий, ища глазами буфетчицу. Она тоже на месте, наливает пиво, и тоже что-то праздничное проглядывает в ее одежде: в прорези халата видно пестрое шелковое платье, пушистые волосы распущены, как у русалки. Шофера, который следил за женой, опершись на стойку буфета, почему-то нет.
Расплатившись с официанткой, Высоцкий вышел из чайной. Начинало темнеть, и его вдруг охватила грусть. Душевный подъем, вызванный неожиданным свиданием с Галей, словами, которые он ей сказал, той откровенной радостью, с которой она приняла его признание, как бы начинал спадать. Гали нет, он не может с ней встретиться, как вчера, как в предыдущие дни, и от этого невыносимо тоскливо. Он видит теперь себя в смешном положении: за две недели влюбился в красивую незнакомку, признался в любви, вскружил ей голову, а о дальнейшем не подумал. Он уже чувствует, что знакомство с Галей — не легкое курортное увлечение, которое он себе позволял, когда был моложе. Те увлечения как бы заранее были рассчитаны на срок, пока он плескался в море, принимал разные лечебные процедуры, и, как только кончалась путевка, кончались и они. Заметного следа в душе те увлечения не оставляли. Тут другое. Тут как бы начинается безумие, такое же, как в далекие годы молодости. Потому что уже сколько дней нет минуты, чтобы в его мыслях, чувствах, ощущениях не присутствовала Галя. Любовь, наверно, и есть безумие, так как избавиться от мысли о Гале, не жаждать встречи, не придумывать слова, какие ей скажет, он не может. Он весь напрягается, становится сам не свой, и она, видимо, это почувствовала. И кто она, почему так отважно бросилась навстречу? Он только теперь спохватился, что свою жизнь она как бы держала перед ним на крепком запоре. Ей тридцать два года, и, кроме того, что родилась в том же, что и он, местечке, работала в райкоме, с опозданием закончила университет, а теперь работает лаборанткой на кафедре, собираясь когда-нибудь перейти в газету, он ничего больше о ней не знает. Не знает даже, замужем ли она, есть ли у нее семья?
Он и сам не свободен, связан по рукам и ногам, потому и у нее ни о чем не спрашивал, как бы предлагая те же курортные правила игры. Но тут не игра. Через считанные дни он уедет, и что, как все будет дальше?
Ему не двадцать, не тридцать, он знает, что так просто переступить через то, что началось, не сможет. Иначе будет
Впрочем, он успокоился. Профессиональная привычка взяла верх. За долгие годы преподавательской работы он привык к ясности, как бы научился раскладывать по полочкам мысли, не терпя, отметая противоречия. Будучи честным по натуре, старался, чтобы слова не расходились с делом. Делал, как считал справедливым, и верил, что из этого складываются основы добродетельности. Конечно, жизнь — сложная вещь, иной раз приходилось отступать от правил, которых старался держаться, и всегда в таких случаях он страдал от угрызений совести.
В гостиницу Высоцкий возвращается поздно, тихой улочкой, обойдя полгорода. Ноги гудят от долгой ходьбы. А вообще-то сегодняшняя прогулка не помешает, так как проводит он дни и ночи в родном городе в больших трудах.
Впереди мостик, под ним булькает ручей, который, начинаясь от родника, стекает в Припять. В этом месте прогал между зданиями, межи огородов, садов, лощинка, заросшая орешником, диким малинником, ежевикой. Из давних дней всплывает воспоминание: в зарослях лежит замшелый камень-валун, сев на него, спустив босые ноги в студеную воду, он сколько раз, когда работал в редакции, спасался таким образом от усталости.
Ночь лунная, удивительно теплая. Высоцкий спускается с насыпи, раздвигает кусты, чтобы найти знакомый камень. Он чудак, конечно, — столько живет возле реки и ни разу не искупался. Теперь вода, наверно, холодная.
Неожиданно он чуть не вскрикивает от удивления. На камне, который он искал, сидят двое, на траве лежит их одежда, в лунном свете загорелое тело мужчины кажется темным, малозаметным, зато матовой белизной отливает тело женщины, у которой распущенные волосы закрывают плечи. Он сразу узнал их, бросился прочь и, пока взбирался на насыпь, думал, что узкоплечий бригадир монтажников старался не зря, организовав хор в честь красивой буфетчицы, и не зря сторожил жену хмурый шофер. Только того, что растекается как живое серебро, никогда не устережешь. Закон жизни. Из любви возникает столько радости, поэзии, взлетов человеческого духа и столько драм и трагедий...
XII
Высоцкий проснулся рано, достал папки, попробовал писать, но ему не писалось. Он помучился час или больше, но не смог поправить ни одной страницы. Слова шли вялые, стертые. Может, он просто устал?
В вестибюле за столиком, отгороженным балясинами, знакомая дежурная.
— Вас редко видно, — сказала Высоцкому.
— Вчера до ночи ходил по городу.
— Может, в театре были?
— Разве у вас есть театр?
— Наезжий. Артисты живут в гостинице возле рынка. Скоро уедут.
— Хорошо играют? — спросил Высоцкий.
— Не знаю, — грустно улыбнувшись, она окинула его как бы испуганным взором. — Хоть бы в кино кто пригласил. Двести человек в гостинице, и никто не пригласит.
Он не знал, что ответить.
— Дочка еще на картошке? — наконец спросил.
— На картошке. Через неделю приедут.
— На втором курсе?
— На втором.
Снова не находил он слов, чтобы как-то поддержать разговор.
— Муж, когда умирал, приказал выходить замуж, — вдруг призналась женщина. — Говорил, одна нагорюешься. Он был добрый, умный, — серебристая капелька слезы вдруг поползла по щеке, и она быстро ее смахнула. — Попадались люди, но я не хотела. Думала: пусть подрастет дочка. Разве кто заменит отца?
Подошел новый приезжий, достал паспорт, командировку. Дежурная в мгновение ока переменилась.
— Мест нет! — почти крикнула строгим, казенно-отчужденным голосом. — Только по брони...
Высоцкий вышел из вестибюля, прежде чем направиться в чайную, купил на углу улицы в киоске газеты.
В такое время людей в чайной немного, можно сидеть, думать, читать. Буфетчица на месте — она прямо-таки сияет. Веселая, шустрая, режет хлеб, щелкает на счетах и как из мешка сыплет остроумными словечками. Хмурого шофера нет, — очевидно, подался, бедняга, в дальний рейс.