Грустная история со счастливым концом
Шрифт:
— Игра?..
— Ну, допустим, не игра... Но лично я не мастер на такие штуки.
— А вы это мне предоставьте,— сказал Вдовицын, и тут же развил во всех утонченных подробностях свою гибкую, пружинистую мысль, как если бы в сложенном портативном виде носил ее постоянно, до случая, при себе.
— И все же как-то неловко вышло,— подумал Эраст Георгиевич, когда за Вдовицыным закрылась дверь.— Ведь он все таки всего-навсего завхоз, это верно... Хотя и учителям поручать — тоже как-то неловко, да и кто возьмется?.. Пожалуй, так даже удобнее.
На другой день учителям предложено было в письменной форме представить имена учащихся, которые во время третьего урока
Были вызваны в школу родители Щеглова: отец — шофер, водивший двенадцатитонный самосвал, и мать — многодетная, тихая, застенчивая женщина. Оба они смотрели на исковерканный портрет, совершенно потерявшись от стыда за сына.
Но дело этим не кончилось: на общешкольной линейке Сергей Щеглов был поставлен в центре, перед строем, и Эраст Георгиевич произнес речь. При этом он старался не смотреть в ту сторону, где стоял Андрей Владимирович Рюриков, и только изредка и хмуро взглядывал на Вдовицына, который едва заметно, с одобрением кивал Эраст Георгиевичу.
Правда, линейка оказалась несколько подпорченной. В самом конце речи Эраста Георгиевича в рядах первоклассников произошло замешательство, и Петя Бобошкин с трудом вырвался из рук учительницы. Рыжий его гребешок метнулся вперед, к директору, замер на полдороге и вдруг с отчаянным криком: «Это я, это я нарисовал!..» — повернул вбок и помчался вдоль длинного строя.
— Догнать!..— крикнул Евгений Александрович, ни кому в отдельности не обращаясь, и сам сделал движение как бы вслед улепетывающему мальчишке. Однако никто не бросился за ним, и Вдовицын остановился.
Эрасту Георгиевичу пришлось скомкать заключительные фразы, сказать, что «мы еще разберемся». Но договорить до конца ему не удалось.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
в которой происходит чрезвычайно важный и содержательный разговор между Таней Ларионовой и Женей Горожанкиным.
Как бы мы не относились к Тане, как бы сурово не. осуждали ее легкомыслие, мы вынуждены признать, что свое нынешнее положение она переживала крайне тяжело. И мы можем себе представить, какие терзания принесла ей история с усами! В особенности, когда к Евгению Александровичу, для расследования, стали вызывать одного
Из 9 «Б» тоже вызвали кое-кого, в том числе и Витьку Шестопалова. Это получилось по недоразумению, потому что у Шестопалова паста была ярко-красная и его вскоре отпустили, но он вернулся в крайне раздраженном состоянии и начал кричать, что он этот портрет в гробу видел, очень ему нужен этот самый портрет!..
И Таня ощутила, как в классе потянуло зябким сквознячком.
В тот день она казалась на уроках особенно сосредоточенной, но когда ее спрашивали, отвечала невпопад. На последней перемене она отправилась к Евгению Александровичу...
Вдовицын не дал Тане договорить:
— Это вас не касается.— Глаза у него были холодные, непроницаемые, голос звучал непреклонно.
— Как — не касается?..— обескураженно проговорила она. — Ведь я же сама прошу никого не трогать... Ведь это же мой портрет!..
— Именно поэтому,— загадочно произнес Вдовицын.— Именно поэтому,— Он осторожно и твердо сжал ее плечо жесткими пальцами и повернул Таню к выходу.
«Это вас не касается...»
Не касается?..
А что же тогда ее касается?.. Ее самой, а не той Тани Ларионовой, из-за которой поднялся весь этот тарарам?.. Ведь той Ларионовой, в конце-то концов, не существует!.. Или нет?.. Или для всех она только и существует?.. А ее, настоящей Тани Ларионовой, как бы и вовсе уже нет?..
Таня шла по коридору, кусая губы, пораженная, потрясенная, приведенная в ярость этим открытием. И вдруг ей представилось, как могла бы она одним словом, одним движением все переиначить! Достаточно взять и объявить, что той Тани нет и не было, она сама ее выдумала! Взять и объявить!..
Так она подумала — и тут же испугалась своей мысли. Она только предположила... Нет, она даже не рискнула предположить, что тогда произойдет.
Признаться?.. Перед всеми?.. Это конец.
Она представила себе Машу, которая ни разу в жизни никому не соврала. Что скажет она, самая близкая Танина подруга?.. Ничего. Она не захочет ни слушать, ни вникать в объяснения, просто подожмет губы, соберет учебники и уйдет, пересядет на другую парту. И больше никогда не заговорит с ней, не посмотрит в ее сторону.
Потом она подумала о Рите — какая это для нее была бы радость, какое ликование!.. И о ребятах — они так простодушно поверили ей во всем, не сомневаясь, не требуя доказательств... Нет, нет, это конец, решила она, и думать ни о чем таком не стоит.
По дороге домой она поняла, что главное — не Маша Лагутина, не ребята. То, что произойдет с ребятами, она бы еще смогла пережить. Но если бы, если бы только это...
Дома она подогрела обед, проглотила его без аппетита и села за уроки. Она кое-как выполнила упражнение по английскому, несколько раз, ничего не понимая, пробежала параграф в учебнике физики, попыталась углубиться в геометрию, но кончилось тем, что она отшвырнула тетрадку и, обхватив руками голову, упала грудью на стол. Так просидела она до тех пор, пока дневные сумерки сгустились, наступил вечер.
Часам к восьми она вскочила, щелкнула выключателем и, жмурясь после темноты, стала рыться в тетрадках: на корешке одной из них был записан телефон Жени Горожанкина. До ближайшего автомата было два квартала, она промчалась по узкому, осклизлому от грязи тротуару, почти бегом. В кабине разговаривали, пришлось ждать. Только теперь она почувствовала, что идет дождь — мелкий, моросящий. Она постучала монеткой по стеклу кабины, загадала: если ответит Женя — все будет хорошо. Что и как «хорошо»— она не знала.