Грустничное варенье

Вернер Елена

Пересекая мир и семь морей, вижу:

Каждый на свете чего-то ищет.

Кто-то хочет использовать тебя,

Кто-то — быть использованным тобою,

Кто-то хочет оскорбить тебя,

А кто-то — быть оскорбленным тобою…

Что имела в виду Лиля, рассуждая о первой тысяче километров, что хотела этим сказать? Почему вдруг такой выбор музыки? Лара снова чувствовала себя лишней в этом джипе, летящем на восток. Салон автомобиля

был до краев полон Егором, его мыслями, подернутыми синей дымкой, и вздохом Лили, чей прах — в урне, на кресле возле ее вдовца. Не осмеливаясь признаться даже самой себе, Лара вздохнула с облегчением, когда трек с Лилиного диска закончился.

Через час ее стал одолевать голод, и, несмотря на уговор, Лара все еще не находила в себе сил сказать об этом Егору. Она молча гадала, через сколько времени они завернут на заправку, и раз за разом делала тоскливый вывод: нескоро.

— Я захватил кое-что, если вдруг захочешь перекусить. Посмотри в пакете, — посоветовал Егор, словно невзначай прочтя ее мысли.

Лара постаралась не разводить суеты, чтобы не давать ему лишнего повода убеждаться в собственной правоте. Но блины с мясом оказались жирными и вкусными, и крепкий кофе, побулькивающий в колбе термоса, разлил утренний аромат по всей машине. Лара почувствовала, как ее охватывает благодарность. Она мысленно согласилась с сестрой: сейчас этот завтрак, эта дорога и этот человек за рулем были ее реальностью. Все остальное сквозило за окнами, оставалось позади, мимо и в стороне.

Это была Россия, которую она так любила и которая иногда ее тяготила. Деревушки, хмурые и живописные в своем упадке, с серыми неприветливыми заборами, щедро и снисходительно прикрытые густой зеленью разгорающегося лета, так не похожие на ухоженные селенья, что она видела в Англии, — те и деревнями-то назвать язык не поворачивался. Двухполосная дорога то ныряла меж холмов и оврагов, то снова выравнивалась, направляясь к очередному мосту через речку с каким-нибудь смешным названием. У Лары давно уже зрело желание записывать забавные топонимы, которыми изобиловали все их с сестрой путешествия: Недомерки, Долгая Щека, Добрые Пчелы… Но в отличие от Лили ей недоставало организованности, и это желание год за годом так и оставалось желанием.

На границе Татарстана и Башкортостана сменился часовой пояс, о чем не преминула сообщить из динамиков Лиля. Наручные часы показывали на два часа меньше, чем вдруг стало в окружающем мире. Условность, решила про себя Лара, хотя в ее голове и заворочалось ощущение разлада, несовпадения: пролетая сквозь время на самолете, она принимала такие правила игры, но ехать на машине и знать, что по эту сторону указателя восемь утра, а по ту — уже десять… Удивительно и вместе с тем как-то тревожно.

Теперь и знакомство с Сорочихой казалось ей обрывком сонного морока. Даже память фотоаппарата, давно превратившаяся для Лары в своеобразную летопись ее жизни, не сохранит следов этой встречи. Будто и не было ее, как нет уже того времени, что все еще отсчитывается стрелками ее часов.

Завороженная своим странным, летучим настроением, Лара машинально пролистывала на дисплее камеры сделанные вчера фото.

— Есть хорошие?

Она не сразу сообразила, о чем спрашивает Егор.

— Что? А, снимки… Попадаются.

— Всегда хотел спросить… Почему ты стала фотографом? Даже нет, не так — почему ты бросила медицинский? Да еще на последнем курсе… Ты не похожа на любительницу лабораторий, но ведь зачем-то же поступала? — И не утерпел, сыронизировал: — Неужели морга испугалась?

Егор даже не догадывался, насколько он прав. Лара действительно не любила лаборатории — их любила Лиля. С юности старшую сестру пугало несовершенство,

и она всеми силами стремилась его исправить. Лиля не переносила следов пальцев на солнечных очках, бокалы с рельефным оттиском губ на тонком крае, брызги зубной пасты на зеркале, разлинованные дождевыми потоками окна — во всем, что касалось стекол, ее стремление к чистоте носило характер мании, о чем знали только самые близкие. Как только это стало возможным, она сбежала в сияющую белизну и неяркий кафельный блеск лабораторных кабинетов, укуталась в халат научного сотрудника — и стала счастливой. Свежесть, мерцание ртутных ламп и их неживое треньканье и пощелкивание, нарушающее тишину, электронные микроскопы и идеально, кристально прозрачные колбы доставляли ей удовольствие.

— Разве не прелесть? — глаза Лили мерцали, как серый жемчуг, вдохновенно и таинственно. В одно из редких Лариных появлений на работе у сестры та решила провести ее по своему прохладному царству. — Когда я надеваю перчатки, готовясь к исследованию, или вскрываю упаковку стерильных пипеток…

— Это все как игрушечное. Будто не по-настоящему. Колбочки, мензурки, впору устраивать чаепитие с куклой Ирой, — пошутила в ответ Лара.

— Еще как настоящее! — возмутилась сестра. — Иногда мне кажется, что только в микроскоп и видно настоящее. Реальный мир, понимаешь? А мы его не улавливаем, слишком слабое зрение. Хотя твое не в счет!

В этом-то и оказалась вся загвоздка. Собираясь стать врачом, Лара наивно мечтала помогать людям, исцелять даже, и в этом она искала свое предназначение. На деле оказалось, что в лаборатории ей скучно, а в больнице и того хуже — страшно. Потому что ни на секунду она не переставала видеть страх других. Главная эмоция, завладевавшая всеми, кто переступал порог больницы, от испуга внезапно напавшей хвори до тягостного ожидания вердикта и ледяного ужаса неизлечимости. Лара очень скоро осознала, что никакое облегчение, радость от удачного лечения или благоприятного прогноза не сравнится по интенсивности с этим нервно-бирюзовым, на грани с флуоресцентностью, цветом «электрик». Страх шел неравномерно, закручивая человека в вихрь дробной ряби, как волновые помехи в старом телевизоре. Она встречала его и раньше, но никогда еще — так много. И если с грязью и физиологичностью человеческого нездоровья она еще могла справляться, то не с этим.

Тогда Лара решила, что понимает собак. Если они видят подобно ей, неудивительно, что они склонны кусать испуганных людей — мало что может так же сильно вывести из себя, как эта электрическая рябь. Кто-то что-то утверждает о запахе адреналина? Лара мысленно закатывала глаза: бог с вами, люди, никакой запах не сравнится с этой пульсирующей бирюзовой пыткой, имя которой — страх. Просто удивительно, что только ей суждено видеть это, в то время как все остальные почти слепы. По этой же причине она не ходила на ужастики в кино: слишком ярко становилось в темноте вокруг, от внезапного испуга зрительный зал коротило, как гирлянду с оголенной проводкой. От одной только мысли, что за это удовольствие еще и нужно платить, на нее нападал нездоровый смех.

Но, конечно, Лара не собиралась посвящать в свои переживания Арефьева.

— Нет. Просто это не мое, — ответила она. — Лиля мечтала заниматься наукой, а я вот фотографирую. Каждому свое.

— И то и другое — подглядывание за жизнью, исподтишка, — довольно неожиданно резюмировал Егор. Он словно подслушал ее воспоминание о словах Лили. Только самой Ларе никогда не приходило в голову, что в известном смысле она занимается тем же, чем занималась сестра: наблюдает, не касаясь.

— А в детстве — кем ты мечтала быть, когда вырастешь? — допытывался Егор. Лара поморщилась: