Грустное кино
Шрифт:
Никто особого желания не проявил, и Крошка, упав на колени перед Сидом, принялась грубо хвататься за его ширинку.
– Да отстань ты! – прорычал он, отталкивая ее прочь. – Дай шоу посмотреть!
Крошка умело перенаправила усилие на бросок к паху Б.
– Ты просто куколка, – нежно сказал Борис, – но, боюсь, я тоже пас.
– Вот пара уродов! Онанисты хуевы! – сердито заревела Крошка, поднимаясь на ноги и исполняя небольшую гневную пляску. Затем она схватила торчащий из стенного держателя микрофон, ткнула кнопку и заковыляла к живой картине за стеклом, вопя что было мочи: – Заеби их, Лес! Ты, пидор, Хрен Моржовый!
Громкость
– Ты, уродка, сука ебаная! Мы уже почти кончали, я тебе говорю! Мы все уже были вот-вот!
Надо полагать, Лес знал, что его мучительница находится за стеклом, ибо смотрел он именно в том направлении – но не совсем туда, а потому ощущение незримости сохранялось.
– Такой болтовни мы не слушаем! – завизжала Крошка и вырубила усиление на их стороне, тогда как Лес, закрыв уши ладонями от нового звукового удара, опять начал орать (беззвучно, поскольку они его больше не слышали) и носиться по комнате в поисках чего-нибудь потяжелей, чем бы швырнуть в стекло. Комнату, однако, оборудовали с учетом подобных непредвиденных обстоятельств, ибо, изобильно обставленная, она была практически лишена движимой мебели; все там было либо встроено, либо привинчено к полу. Наконец Лес дошел до того, что схватил собственные ботинки и крайне неэффективно их швырнул, да еще и не в тот участок зеркала.
– Мимо, дурачина! – захихикала Крошка. – В молоко! Даже рядом не было!
К этому времени девчушки немного пришли в себя и сидели на полу у дальней стороны кровати, где видны были только их светлые головки и голые плечи. Губы их двигались, девушки что-то говорили Лесу, возможно, пытаясь выяснить, что происходит. Ответ Леса, если таковой состоялся, был, понятное дело, неслышен. Затем вице-президент в полном коллапсе от поражения и уныния осел на кровать. Этого Крошка, похоже, не выдержала.
– Ах, боже мой, – простонала она, – что же мы с ним сделали?
Затем Крошка принялась рвать на себе одежду.
– Я иду к тебе, Лес! – вскричала она. – Иду, мой дорогой!
Щелкнув переключателем на двустороннем зеркале, уродка взмахом руки отперла дверь и бешено вылетела из комнаты, по-прежнему разрывая на себе одеяния и сбрасывая их на бегу.
Какое-то время Борис и Сид сидели, тупо глядя на темную панель.
– Вот оно, похоже, и все, – наконец подвел итог Борис.
Сид хмыкнул и неуклюже поднялся на ноги.
– А знаешь, я бы от того подросткового отсоса не отказался.
Думая о чем-то другом, Б. шел молча, тогда как Сид продолжал рассуждать:
– Интересно, где Лес, дьявол его побери, таких нашел… блин, они точно не еврейки… пожалуй, шведки… терпеть не могу злоебучих шведок. Не считая Бергман, ясное дело, – добавил он, надеясь позабавить Б., который ничем, кроме невразумительного хмыканья, его не удостоил.
Сид посмотрел на Бориса, никак не задетый его отрешенностью. Он вспомнил разговор, состоявшийся у них после премьеры одного из фильмов Б. – простой, горькой и нежной любовной истории… Фильм, исполнительным продюсером которого был Сид, встретил самое бурное одобрение и, помимо всего прочего, был знаменателен поэтичной и весьма смелой (по тем временам) сценой среднего плана в спальне. В этой краткой сцене любовники, сплетенные в обнаженном объятии, видны только
Разумеется, фильм встретил противодействие различных кругов в глубинке – включая Нью-Йорк. Петиций хватало в изобилии, и группы бдительных граждан проявили активность, требуя убрать из фильма «этот чудовищный эпизод куннилингуса» (как описал его критик «Нью-Йорк таймс»).
Были предприняты безуспешные попытки стереть основную часть сцены… когда киномеханик, следуя инструкции профсоюза или взятке руководства, делал так, чтобы в решающий момент пленка соскочила с колесика, а затем снова ее заправлял, но уже на несколько кадров (на самом деле – на две сотни футов) дальше.
У ответственных критиков, естественно, уже была наготове подходящая дубина, чтобы защитить фильм. Издатели «Киноведомостей» восхвалили сцену как «tour de force erotique» [4] ,уникальный в истории современного кинематографа. «Вид и звук» описал ее как «мастерски-эстетичную… чистую поэзию, безупречного вкуса».
Использование в этой связи слова «вкус» вызвало у Б. улыбку.
– Как можно говорить о вкусе, – спросил он у Сида, немного его поддразнивая, – когда камера держит лицо девушки? Кто знает, какой там вкус?Верно, Сид?
4
Эротический тур-де-форс (фр.).
От Сида, понятное дело, последовал найгрубейший отклик.
– Чего? – отозвался он, сперва не вполне понимая, но затем закивал, смеясь, кашляя, отплевываясь, хлопая себя по ляжке, энергично почесывая в паху: – Да-да, я знаю, ты даже хотел бы показать того парня после – как он застрявший между зубов лобковый волосок выдергивает, ага? Ха-ха-ха!
– Совсем не обязательно, – нежно и очень искренне сказал Б. – А вот за его головой я бы хотел проследить… когда она пошла вниз, прочь из кадра. Мне следовало это сделать. А так получился компромисс.
Сид вдруг понял, что он это всерьез.
– Что… ты имеешь в виду, показать, как он ей пизду сосет, господи Иисусе?! Ты что, совсем спятил?
Конечно, это было несколько лет тому назад – шесть, если точнее, – и теперь стало частью истории кинематографа. В следующем фильме Б. под названием «Хватит веревки» во время сцены, в которой герой-вуайер прикладывает глаз к трещине в стене, пока в соседней комнате героиня раздевается на жуткой жаре летнего мексиканского полдня, камера, остановив как бы бесцельное блуждание, находит случай помедлить, почти лаская волосы у нее на лобке. До этого в коммерческих фильмах, не считая кинодокументалистики про нудизм, вид лобковой области – «мохнатый эпизод», как это называли, – давался лишь как краткий взгляд, не более чем в семи-восьмикадровом отрезке, никогда крупным планом, а главное, вид этот никогда не фигурировал как часть «романтического» или намеренно эротического эпизода. Понятное дело, киностудия тут же нешуточно взбеленилась.