Грядущее восстание
Шрифт:
Не стоит терять время на подробное перечисление всего того, что агонизирует в современных общественных отношениях. Сейчас много говорят о возвращении семьи и супружества. Но вернувшаяся семья уже не та, что когда-то ушла. Ее возвращение — лишь обман, поскольку служит прикрытием для царящих всюду развода и разделения. Каждый может припомнить о той толике грусти, что накапливается из года в год во время семейных праздников, об этих натянутых улыбках, об этом смущении при виде всеобщего тщетного притворства, об ощущении того, что на столе лежит труп, но все делают вид, будто ничего не происходит. От ухаживаний к разводу, от сожительства к перекроенной семье каждый познает всю несостоятельность унылого семейного ядра, но большинство при этом считает, что отказаться от него было бы и того хуже. Семья — это уже не столько удушливые материнские объятия или патриархат швыряемых в лицо пирогов, сколько инфантильное самозабвение в состоянии вялой созависимости, где все заранее известно. Это островок беззаботности в мире, который явно катится в тартарары, в мире, где «стать автономным» — лишь эвфемизм для «найти себе босса». И биологической родственностью стремятся оправдать то, что исподволь разрушают в нас любое слишком буйное стремление, что, под предлогом присутствия при процессе нашего роста, заставляют нас отказаться как от детской серьезности, так и от взросления. Остерегайтесь этой коррозии!
Супружеская пара — словно последний бастион посреди великого социального краха, словно оазис в человеческой пустыне. Под прикрытием «интимности» здесь ищут все, что безвозвратно ушло из современных социальных отношений: теплоту, простоту, правдивость, жизнь без театра и зрителей. Но как только проходит любовное опьянение, «интимность» сбрасывает свое рубище, и мы видим, что она— тоже социальное изобретение, она
На самом деле, распад всех социальных форм — это к лучшему. Вы видим в этом идеальное условие для массового и необузданного экспериментирования с новыми взаимодействиями, новыми привязанностями. Пресловутая «родительская отставка» привела нас к конфронтации с миром, которая рано придала нам ясность сознания и предвещает еще не один прекрасный бунт. В смерти пары мы видим рождение волнующих форм коллективной чувствительности — в эпоху, когда секс истрепался в хлам, когда мужественность и женственность походят на поеденные молью костюмы, а три десятилетия непрерывных порнографических инноваций исчерпали всю привлекательность трансгрессии и освобождения. Из всего, чего есть безусловного в родственных связях, мы собираемся соорудить каркас такой политической солидарности, которая будет столь же непроницаема для государственного вмешательства, как цыганский табор. И все, вплоть до бесконечных пособий, каковые многочисленные родители вынуждены перечислять своим люмпенизированных отпрыскам, может стать своего рода меценатством в поддержку социально подрывной деятельности. «Стать автономным» может также означать и: научиться бороться на улицах, занимать пустующие здания, обходиться без работы, безумно любить друг друга и воровать в магазинах.
Круг третий
«Жизнь, здоровье, любовь уязвимы, почему бы труду не быть таковым?» [14]
Трудно вообразить более запутанный для французов вопрос, чем труд. Ни у кого не наблюдается такого болезненного отношения к труду, как у французов. Возьмите Андалузию, Алжир, Неаполь. По большому счету, тамошние жители труд презирают. Возьмите Германию, США, Японию. Там труд почитают. Правда все течет, все меняется. В Японии появляются свои otaku, [15] в Германии — свои frohe Arbeitslose, [16] а в Андалузии — свои трудоголики. Но пока это всего лишь экзотика. Во Франции мы лезем из кожи вон, карабкаясь по иерархической лестнице, но в приватных беседах гордо заявляем о полном презрении к ней. В периоды авралов мы остаемся до десяти вечера на работе, но без всякого смущения подворовываем офисные материалы или пробавляемся на складах предприятия разными деталями, сбывая их потом при удобном случае. Мы ненавидим начальников, но готовы разбиться в лепешку, чтобы получить работу. Иметь работу — большая честь, работать — признак низкопоклонства. Одним словом, налицо — полная клиническая картина истерии. Мы любим, ненавидя, и ненавидим, любя. А всем известно, какой ступор и смятение овладевают истериком, когда он теряет свою жертву, своего хозяина. Чаще всего он так и не оправляется от потери.
14
Буквально такую формулировку выдала Лоране Паризо, председатель Medef французского профсоюза руководителей предприятий, в интервью правой газете Figaro в августе 2005 года.
15
Otaku — от японского «ваш дом», это слово означало вежливое обращение на «вы». В последнее время оно стало означать домоседов, с головой погруженных в свое хобби, проводящих дни перед компьютером, за играми, коллекционированием, чтением манги и т. п.
16
Нем. frohe Arbeitslose — счастливые безработные.
В такой, по сути, очень политической стране, как Франция, власть промышленников всегда подчинялась государственной власти. Экономическая деятельность неизменно контролировалась мелочной скрупулезной администрацией. Шефы предприятий, не ведущие свою родословную от государственной аристократии, взращиваемой такими альма-матерями, как Высшая политехническая школа и Нормальная школа администрации, [17] остаются париями в мире бизнеса, и в закулисных разговорах все сходятся на том, что они жалки. Бернар Тапи [18] — вот их трагический герой: его сначала обожали, потом посадили в тюрьму, но он был и остается неприкасаемым. И ничего удивительного в том, что теперь он снова вышел на сцену. Наблюдая за ним, как за монстром, французская публика держит его на безопасной дистанции и, взирая на столь завораживающую гнусность, избегает контакта с ним. Несмотря на весь этот великий блеф 1980-х годов, [19] культ предпринимательства так и не смог привиться во Франции. И всякий, кто решит написать книгу, развенчивающую этот культ, наверняка станет автором бестселлера. Менеджерская культура и литература могут сколько угодно дефилировать по публичному подиуму, они всегда будут окружены санитарным кордоном зубоскальства, океаном презрения, морем сарказма. Предприниматель никогда не станет своим человеком. По большому счету, даже полицейский занимает не столь высокую ступень в иерархии ненависти, как предприниматель. Ведь государственная служба была и остается общим определением доброй работы, бастионом против бурь и наводнений, против golden boys и приватизаций. Богатству тех, кто не на госслужбе, могут завидовать, но никто не завидует их позиции.
17
Фр. Ecole polytechnique, Ecole Normale cT Administration, два самых элитных вуза во Франции, выпускники которых никогда не имеют проблем с трудоустройством, занимая наиболее престижные места в государственном и коммерческом управлении.
18
Бернар Тапи (род. в 1943 г.) — по сей день один из самых богатых и скандально известных мошенников государственного уровня, замешан в крупных махинациях, связанных с банком Credit Lyonnais, долгое время занимал высшие должности в министерстве городского устройства, был депутатом городского собрания, но потом потерял депутатскую неприкосновенность и отсидел срок.
19
В 1980-е годы во Франции к власти пришло социалистическое правительство Миттерана, и протестный потенциал французской левой был, таким образом, временно нейтрализован или дезориентирован. Эти годы стали эпохой культа денег, бизнеса, индивидуального экономического успеха и забвения таких ценностей 1960–1970-х, как коллективная солидарность и борьба против произвола капиталистов.
И пусть на фоне этого невроза одно правительство за другим объявляет войну безработице и громогласно объявляет «бой за занятость». А меж тем, бывшие ответственные кадры ютятся со своими мобильниками в палатках «Врачей мира» на берегу Сены. Многочисленные усилия Государственной службы занятости так и не приводят к снижению безработицы ниже уровня двух миллионов, несмотря на все статистические ухищрения. А «минимальное пособие по интеграции» [20] и всякого рода мелкая незаконная торговля, по признанию самой Службы общей информации, [21] остаются единственной гарантией от социального взрыва, которым современная ситуация чревата в любой момент. В игре поддержания фикции труда ставками являются психическая экономия французов и политическая стабильность страны. Так плевали мы на эту фикцию! Мы принадлежим к поколению, которое очень хорошо
20
Фр. RMI (Revenu Minimum d’Insertion) — буквально, «минимальное пособие по интеграции», сумма около 450 евро, получаемая безработными, которые либо никогда не работали, либо не могут найти новую работу в течение более двух лет (на протяжении первых двух лет после потери работы пособие представляет собой сначала почти полную, а затем убывающую часть от зарплаты на последнем месте работы).
21
Служба общей информации (фр. RG, Renseignements generaux) — система политического сыска во Франции
22
В оригинале — трудно переводимое одним словом прилагательное precaire.
Мы не циники. Мы просто не желаем, чтобы нами злоупотребляли. И все эти разговоры о мотивациях, качестве, личных стараниях отскакивают от нас рикошетом, к вящему расстройству менеджеров по персоналу. Говорят, что мы разочарованы в предприятии, что предприятия не вознаградили наших родителей за честный и преданный труд, проворно поувольняв их при первом удобном случае. Но это ложь. Для того чтобы быть разочарованным, нужно было когда-то надеяться. Мы же ничего никогда не ждали от предприятия: мы спокойно осознаем, чем оно является — игрой простофиль с переменной степенью комфорта. Просто нам жалко, что наши родители попали в эту ловушку, что они в это поверили.
Смешанные чувства, вызываемые вопросом труда, можно объяснить следующим образом. Понятие труда всегда соединяло в себе две противоречивые стороны: элемент эксплуатации и элемент участия. Эксплуатация индивидуального и коллективного труда через частное или общественное присвоение прибавочной стоимости; участие в общем деле через связи, соединяющие между собой всех, кто сотрудничает на ниве производства. Эти два элемента порочным образом перемешаны в понятии труда, что и объясняет, по большому счету, индифферентность трудящихся как к марксистской риторике, которая отрицает элемент участия, так и к менеджерской риторике, которая отрицает элемент эксплуатации. Отсюда и вся противоречивость отношения к труду: он одновременно позорный, поскольку отчуждает нас от того, что мы делаем, и любимый, поскольку в него мы вкладываем часть самих себя. Катастрофичность труда была заложена в нем давно: она связана со всеми теми разрушениями, которые пришлось осуществить, со всем, что пришлось искоренить для того, чтобы труд, в конечном итоге, стал единственным способом существования. [23] Весь ужас труда заключается даже не столько в самом труде, сколько в методическом многовековом разрушении всего того, что трудом не является: форм солидарности по принципу соседства, по кровным связям и по принадлежности к единой профессии или ремеслу, привязанностей к местам, к существам, к временам года, к способам речи и действия. В этом заключается современный парадокс: труд одержал полную победу над всеми прочими способами существования в тот самый момент, когда трудящиеся стали лишними. [24] Повышение производительности, делокализация, механизация, автоматизация и компьютеризация производства зашли настолько далеко, что количество человеческого труда, необходимого для производства каждого товара, свелось почти к нулю. Перед нами — парадокс общества работников без работы, где досуг, развлечения и потребление лишь подчеркивают зияющую пустоту на месте того, от чего они должны нас отвлекать и развлекать. Рудник Кармо, который целый век гремел на всю Францию своими неистовыми забастовками, теперь превращен в «Страну открытий», спортивно-развлекательный комплекс для любителей острых ощущений, где можно покататься на «рудняцком» скейтборде и где для отдыхающих симулируются взрывы рудничного газа.
23
Эту идею прекрасно демонстрирует Карл Поланьи в начале главы 14 («Человек и рынок») своей эпохальной и часто цитируемой альтерглобалистами книги «Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени» (пер. с англ. A.A. Васильева и др.; под общ. ред. С.Е. Федорова. СПб.: Алетейя, 2002). Чтобы нагляднее объяснить, какой ценой устанавливался свободный рынок труда в Европе XVIII века, он описывает более недавний опыт колонизации африканских стран: колонизаторам приходилось «силой заставлять местное население зарабатывать на жизнь, продавая свой труд. А для этого следовало разрушить традиционные институты и помешать их восстановлению, поскольку в примитивном обществе, как правило, индивиду не угрожает голодная смерть, за исключением тех случаев, когда перед всем обществом в целом стоит такая угроза (…) Как ни плачевно, первый подарок белого человека миру темнокожих состоял в том, что он познакомил его с бедствиями голода. Так, колонизатор может решить вырубить плантацию хлебных деревьев, чтобы искусственно вызвать голод, или установить налог на хижины туземцев, чтобы вынудить их продавать свой труд» (перевод мой). 14-я глава в интернете не выложена, зато можно почитать другие, не менее интересные, например главу 3, которая разбивает в прах фикцию саморегулирующегося рынка. См.: http://www.politstudies.ru/universum/dossier/02/polan-net.htm
24
Здесь воспроизводится один из основных тезисов пугающей в своей проницательности книги Робера Кастеля «Метаморфозы социального вопроса. Хроника наемного труда» (1995), перевод на русский язык которой только что вышел в издательстве «Алетейя».
На предприятиях разделение труда определяется все более четкой линией. По одну ее сторону оказываются высококвалифицированные должности, связанные с исследованием, разработкой, контролем, координацией и коммуникацией, для которых требуется применять всю совокупность знаний, необходимых для этого нового процесса кибернетизированного производства. По другую ее сторону остаются все низкоквалифицированные работы по поддержанию этого процесса и присмотру за ним. Первых должностей так мало, они столь хорошо оплачиваемы и высоко востребованы, что то меньшинство, которое к ним пробивается, ни за что не оставит другим и крошки своей работы. Вот уж кто действительно слился с работой в крепких и судорожных объятиях и без остатка идентифицирует себя с ней! Менеджеры, ученые, лоббисты, исследователи, программисты, разработчики, консультанты, инженеры, в буквальном смысле, работают непрерывно. Даже их перетрахи призваны поднимать их производительность труда. «На самых креативных предприятиях завязывается больше всего интимных отношений», — теоретизирует философ из отдела кадров. «Сотрудники предприятия, — вторит ему философ от отдела кадров «Daimler-Benz», — это часть капитала предприятия (…). Их мотивация, их умения, их способность к инновации и их стремление удовлетворить желания клиента составляют главный ресурс инновационных служб (…). Их поведение, их социальная и эмоциональная компетентность обретают все больший вес в оценке их работы (…) Она будет оцениваться отныне не в количестве часов, проведенных на месте работы, а по достигнутым целям и качеству результатов. Они — предприниматели».
Все остальные трудовые операции, которые невозможно было делегировать машинам, составляют невнятную массу должностей, которые можно вверить любому — это грузчики, кладовщики, работники конвейерных цепей, сезонные рабочие и т. п. Такая гибкая, послушная, недифференцированная рабочая сила переходит от одной задачи к другой и никогда не задерживается долго на одном предприятии. Она не способна сформироваться в общественную силу, поскольку никогда не находится в центре производственного процесса, а как бы распылена по многочисленным периферийным промежуткам, ею затыкают те дыры, в которые не удалось ввести машины. Временный наемный работник — таково воплощение этого рабочего, который и рабочим-то уже не является. У него больше нет своего ремесла, а есть только компетентность, которую он продает от одного заработка к другому, и его нахождение в резерве в состоянии перманентной готовности — тоже часть его работы.