Грядущий мир. Катастрофа
Шрифт:
Тех, кто будет мешать мне гуманностью, я буду вешать. Красных расстреливать, а гуманных вешать. Да-с!
Ундерлип просит Кингстон-Литтля держаться ближе…
Что слышно в Нью-Йорке? Где же газ? Где электричество? Почему все еще не выходят газеты?
Кингстон-Литтль не отвечает. Вот ответ. Он разворачивает белую афишу. Фоторадиофон приближает ее. Ундерлип читает вот что:
«Я, главнокомандующий республики, генерал Д. Драйв, объявляю:
Во-первых, жителям — в суточный срок сдать все оружие.
Во-вторых, солдатам — в двадцать четыре часа вернуться в казармы. Ослушники будут расстреляны без суда.
В-третьих, рабочим — в суточный срок стать на работу. Ослушники будут расстреляны без суда.
В-четвертых, всем — сидеть дома. Ослушники будут расстреливаться патрулями на улице.
В-пятых, массовые скопища прекратить немедленно. Будет применен артиллерийский огонь из тяжелых орудий, без предупреждения.
В-шестых, всем благоразумным гражданам в суточный срок выехать из Бруклина, цитадели красных. Через двадцать четыре часа в Бруклин будут выпущены ядовитые газы.
Ундерлип читал афишу раз. И еще раз. Браво! Браво! Вот это настоящие слова!
Но вдруг восторг Ундерлипа подмораживается сомнением. Что, если ослушников окажется больше, чем послушных? Кто будет тогда расстреливать?
Мистер Ундерлип может положиться на генерала Джорджа Драйва. Железная рука! Каменное сердце!
Эта приятная беседа по фоторадиофону внезапно обрывается. Гаснет экран. Труба немеет. Ундерлип остается с раскрытым ртом у приемника.
В кабинете Ундерлипа колеблется из стороны в сторону копье света одинокой свечи, источающей стеариновые слезы. Из разбитого окна, заклеенного бумагой, тянет ночным ветром. На улице ревут орудия и тарахтит заглушенная пулеметная дробь. Голубовато-белый меч прожектора воровато крадется по площади и, ткнувшись в окно, зыблется на полу, на стене, на потолке и гаснет.
Может быть, разговор с Кингстон-Литтлем — сон. Может быть, генерал Джордж Драйв и его афиша, расстреливающая всех поголовно без суда, выдумка или призрак. Одно ясно: ночь за окнами черна, свеча на столе одинока и жалка, окно в кабинете миллиардера разбито и убого заклеено бумагой. А яснее всего — пальба, эта пальба без роздыха и без конца.
Щеточка белых усов. Серебряные клочья бровей. Ледяные серые глаза. Колкая белая щетина на голове. Острый клюв навис над сбегающими вниз тонкими синими губами. Генерал Джордж Драйв, диктатор.
Перед генералом Драйвом директор электрического треста. Генерал указывает своим сухим пальцем на свечу.
— Что это такое?
— Свеча.
— У меня есть имя и чин. Повторите ответ полностью. Что это такое?
— Свеча, генерал Драйв.
— Верно. Сверьте свои часы с моими, мистер. Теперь двадцать один час и семь минут. Сверили?
— Да, генерал.
— Завтра в двадцать один час и семь минут здесь не должно быть никакой свечи. Электричество будет работать.
— Но, генерал… Если бы это была экономическая забастовка,
Генерал резко прерывает директора:
— Никакой разницы. Разница между экономической и политической забастовкой сидит в вашей голове. Вы будете повешены, мистер, если завтра к двадцати одному часу будет еще существовать основание для разницы. Больше ничего. Вы можете идти.
То же самое генерал говорит директору городских железных дорог:
— Без всяких «но». Завтра начнется движение, или вас повесят, мистер. Будьте здоровы.
Затем он подходит к столу с разостланной на нем картой Нью-Йорка, на которой красными крестиками размечены очаги восстания, и велит пригласить к себе начальников частей.
— Капитан Крук!
— Есть, генерал.
— К тринадцати часам Слэм будет разнесен пушками.
— Артиллерия ненадежна, генерал.
— Это меня не касается. Она будет надежна, или вы будете поставлены к стенке. Полковник Росмер!
— Здесь, генерал.
— К тринадцати часам взять Манхэттен.
— Будет исполнено, генерал.
Капитан Кар не может выговорить ни слова. У него свело челюсти. На лбу выступил пот.
— Мои танки… Генерал, мои танки… — лепечет капитан Кар.
— Ну да, ваши танки, капитан.
— У меня нет танков, генерал.
— Где же они, капитан Кар?
— Они перешли на сторону красных.
— Капитан Кар, отдайте мне ваше оружие. Так. Полковник Росмер, передайте капитана Кара конвойным на гауптвахту. Поручаю вам распорядиться… чтобы к утру капитан Кар был расстрелян.
Полковник Росмер бледнеет. У него дрожат руки.
— Ну, полковник?
— Генерал. Поручите это кому-нибудь другому. Капитан Кар — муж моей дочери, генерал.
— На службе нет родства. Он муж вашей дочери? Вы выбрали ей плохого мужа, а потому вы сами будете распоряжаться расстрелом. Или… Вы понимаете? Налево кругом — марш!
— Слушаюсь, генерал.
В кабинет входит офицер, забрызганный с ног до головы грязью. Приложив руку к козырьку, он деревянно рапортует:
— Имею честь доложить, что моей частью взято в плен около трехсот повстанцев.
— Около? Что значит «около»? Точно!
— Двести восемьдесят мужчин, семь женщин и три подростка, генерал.
— Я уже приказал: пленных не брать.
— Мужчины расстреляны. Но женщины и эти дети, генерал.
— В моем приказе нет оговорок о поле и возрасте. Расстрелять. После подавления восстания вы сядете под арест на двадцать восемь суток. Ваша фамилия?
— Капитан Генри, генерал.
— Адъютант, запишите: капитан Генри. На двадцать восемь суток. Ступайте, капитан Генри.
В три часа ночи генерал Драйв отправляется спать.
Он стаскивает сапоги и ложится в одежде на походную складную кровать. У дверей огромной комнаты, в которой он спит, дежурят офицер и двое часовых. Оставшись один, генерал Драйв осторожно крадется к двери. Пробует, заперты ли двери. Возвращается на место, ложится и опять вскакивает. Где револьвер? Разве можно, ложась спать, не иметь револьвера наготове? А вдруг! Чем черт не шутит. Генерал Драйв осматривает обойму: патроны на месте. Опять ложится и опять вскакивает. Бежит к дверям. Отпирает их.