Грязь на снегу
Шрифт:
Угадать, кто принадлежит к подпольной сети или патриотической организации, совершенно невозможно. Порой это самые безобидные на вид люди, а жилец третьего этажа с его женой и дочуркой прямо-таки олицетворение неприметного обывателя.
Зачем этим людям расправляться с Франком? Он ничего им не сделал. Казнят они обычно своих — предателей, а Франк не в силах их предать: он их не знает. Они его презирают, это бесспорно, но ему, как и Лотте, следует, скорее, опасаться вражды соседей, в основе которой — зависть. Еще бы! Уголь, одежда,
Опасность, с точки зрения его матери, ограничена пределами квартала. Она понимает: раз сына до сих пор не тронули, значит, из-за барышни Вильмош можно не тревожиться. Даже поведение Курта Хамлинга и фразы, брошенные им в то посещение, указывают на местный характер опасности. Иначе инспектор не посоветовал бы Франку уехать на несколько дней в деревню или к друзьям.
Франк не сумел повстречать Хольста, как ему хотелось, но издалека они друг друга видели. Хольст, изучивший, вероятно, его походку не хуже, чем Франк изучил походку соседа, раз десять на дню слышит, как он входит и выходит, и давно мог бы налететь на него на лестнице.
Франк не боится. Страх тут вообще ни при чем. Все бесконечно сложнее. Это игра, придуманная им, как в детстве он придумывал игры, понятные лишь ему одному.
Чаще всего он забавлялся этим по утрам в постели, пока г-жа Поре готовила завтрак, — особенно в солнечные дни. Закрывал глаза и загадывал, к примеру:
«Муха!»
Затем приоткрывал один глаз и смотрел на определенное место ковра. Обнаружилась там муха — выиграл.
Сегодня он мог бы загадать:
«Судьба!»
Он сам хочет, чтобы она занялась им, делает все, чтобы принудить ее к этому, с утра до вечера провоцирует ее.
Накануне он небрежно предложил Кромеру:
— Спроси-ка своего генерала, чем он интересуется, кроме часов.
В деньгах он не нуждается. Даже при теперешнем его размахе их хватит на много месяцев. Да ничего ему не нужно. Вот купил пальто шикарнее, чем раньше, пальто, каких в городе не наберется и полдюжины, — светло-бежевое, чистой верблюжьей шерсти. Для зимы оно тонковато, но он ходит в нем из бравады. Точно так же, как не расстается с пистолетом, который оттягивает ему карман и, несмотря на зеленую карточку, может навлечь на него крупные неприятности.
Ни в мученики, ни в жертвы он не рвется. Но когда, особенно вечером, идет по своему кварталу, ему отрадно думать, что из любого темного закоулка в него могут неожиданно пустить пулю.
Пока что его просто не замечают. Не замечает даже Хольст, хотя Франк приложил достаточно усилий, чтобы привлечь к себе его внимание.
Мицци должна ненавидеть его. После того, что произошло, любой на месте Франка съехал бы из этого дома.
Судьба притаилась в засаде. Но где? Франк не ждет, когда она обрушится на него, — он идет ей навстречу, повсюду ищет ее. Кричит ей, как кричал вечером на пустыре, держа в руке сумочку с ключом:
— Я здесь! Чего мешкаешь?
Ему словно не хватает врагов, и он силится создавать
Теперь, когда Минна отваживается выказать нежность или хотя бы предупредительность, он намеренно обижает ее, цедя:
— Терпеть не могу людей с больным животом.
Анни он приносит шоколад, и той даже в голову не приходит поблагодарить или поделиться с другими.
Франк готов часами созерцать ее тело, но мысль о близости с ней не волнует его. Ей тоже этого не хочется. Когда он во второй раз прилег к ней, она досадливо вздохнула:
— Опять?
Тело ее — произведение искусства, но, кроме тела, в ней ничего нет. Да и остается оно безжизненным, чуждым всякого трепета. Она позволяет пользоваться им где и как угодно, но всем своим видом говорит: «Любуйтесь мной, ласкайте меня, делайте все, что вам нужно, только отстаньте поскорей!»
Берта ушла в четверг. В пятницу, в половине четвертого, Франк заметил на улице жильца с третьего этажа. Тот стоял у витрины, и Франк лишь потом, самое меньшее через час, вспомнил, что в ней были выставлены корсеты.
Франка сопровождал один не самый близкий приятель по фамилии Кропецки, и шли они к Тасту поесть пирожных.
У Таста как раз сидел главный редактор Ресль. Здесь он был на своем месте, очень хорошо смотрелся в изысканной обстановке; Франк редко видел таких породистых и прекрасно одетых женщин, как его спутница.
Ресль удостоил его небрежным приветственным жестом. Приятели послушали музыку. Тает — единственный ресторан, где после пяти вечера еще исполняют камерную музыку. Скрипач был худой, высокий и напомнил Франку скрипача из его дома.
Что с ним? Расстрелян? У страха глаза велики: те, кого уже считают умершими, чаще всего рано или поздно возвращаются. Иногда, вернувшись, рассказывают о пытках. Но пытки применяют нечасто. Если, конечно, те, кто ничего не рассказывал, не предпочитают из осторожности молчать о них.
Мысль о пытках леденит Франку кровь, хотя, пожалуй, он не испугался бы их. Он убежден: у него хватит сил выдержать. Эта мысль приходила ему в голову сотни раз, он свыкся с ней еще до того, как пытки стали обычным делом; ребенком он занимался тем, что проверял себя на боль перед зеркалом — вгонял, например, булавку в кожу и следил, не дрогнет ли у него лицо.
Пытать его не станут. Не посмеют. Кстати, противники оккупантов тоже прибегают к подобным средствам — по крайней мере так утверждают.
Зачем его пытать, если ему ничего не известно?
Через несколько дней Рождество. И снова ненастоящее. Настоящее Рождество он знал лишь в раннем детстве, позже — только видимость Рождества. Помнится, ему было лет семь-восемь, когда его в это же время года привезли в город, где улицы сверкали ярче, чем бальный зал, тротуары кишели мужчинами в шубах и женщинами в мехах, а товары в витринах, казалось, вот-вот посыплются на улицу — так их было много.