Грязные игры
Шрифт:
— Почему в рев? — не поняла Оля.
— А потому что Стасик не знал, что такое «клеточка»! Что такое икебана и барокко знал, а тетрадь в клеточку — нет. И у Ивана так же — никаких навыков у мальчика нет! Сосну от елки не отличит!
— Зато в пальмах разбирается! — рассмеялась Оля.
Но гулять ежедневно с бабушкой Ваньку заставила, сама в это время отдыхая от бабули. Все-таки она стала ужасной занудой и придирой, но ничего, с Ванькой, глядишь и повеселеет...
Ванька рванул было
— Какой это тебе дог! — строго одернула Елизавета Павловна правнука. — Обыкновенная дворняжка!
— Хай! — приветственно подняла руку хозяйка собачки.
— Хай! — радостно откликнулся Ванька.
— Гуд дей, — поздоровалась и Елизавета Павловна.
Девушка спросила что-то по-английски. Тараторила, как трещотка. Порядком подзабытый английский Елизаветы Павловны не позволил понять вопроса.
— Ай донт андестенд, — сказала она гордо.
Ей здесь не нравилось все. Принципиально! Зачем ребенку взяли няню-украинку? Иван и так уже говорит на смеси русского и английского, так зачем мальчику еще и хохлядкий акцент? Все-таки он — коренной москвич. Причем как минимум в третьем поколений.
Елизавета Павловна чрезвычайно гордилась принадлежностью своей семьи к настоящей московской интеллигенции. Интеллигентов не из того отряда революцией призванных, бывших ра-бочих-крестьян, что как грибы поперли в инженеры после революции, а из настоящих, потомственных. Ее муж-был профессором Московской консерватории, а родители мужа, дворяне, были из медиков.
Ее собственный отец преподавал в Бауманском училище. Елизавета Павловна предпочитала забывать, кем работала ее мама, пока не вышла замуж за преподавателя Бауманского. А мама ее, уроженка села Горюново Липецкой области, бежав от голода, пристроилась в Москве домработницей в дом молодого ученого, того самого преподавателя, Павла Алексеевича Бахметова.
Кроме няни, ей, конечно, не нравилась повариха. Слишком уж по-простому та готовила. За ту зарплату, что ей платят, могла бы расстараться и готовить, ну, попознавательнее, что ли. Китайская кухня, итальянская, французская, наконец! А то сплошные блины, борщи да прочая кулинарная «Рассея». Ей-то, самой, ничего не надо — она давно на молочной диете, но Ваня же растет! Да и Оленька похудела, почернела, прямо скоро в мулатку превратится!
Следующим после поварихи шел Макс. И хотя тот угождал старушке, как мог, из последних, надо сказать, сил, один взгляд на его бандитскую рожу портил Елизавете Павловне настроение. .
Но больше всего ее возмущали американские цены. Это просто наглость какая-то! Тертые техасы, которые Оленька купила себе и ребенку, стоили как ее пенсия за полгода. И
— Ба, это ж настоящий «левис», — убеждала ее Оля, разглядывая восхитительные потертости на джинсах.
— Хоть правис, — сердилась бабушка. — Штаны и есть штаны.
Оля посмеивалась над бабушкиными причудами, но иногда бабуля доставала ее не на шутку своими мелкими придирками. К тому же ей и самой обрыдла эта Америка, а бабушка только подливала масла в огонь.
Оля пыталась изобрести что-нибудь, чтобы нейтрализовать бабушкину активность, направить ее в мирное русло.
— Макс, надо придумать план «укрощения бабули», — обратилась она к верному стражу-телохранителю.
Макс, у которого Америка тоже сидела в печенках, так он соскучился по настоящему делу, охотно подключился к заговору...
Кроме всего прочего бабушку разочаровали и фитнес-центры.
— Одни негры, — поджала она губы после первого же посещения.
— Бабуль, да ты расистка? — удивилась Оля.
— Ничего я не расистка, — обиделась Елизавета Павловна. — Но там даже тренеры черные.
С местными русскими она также не захотела общаться. Был здесь, в Майями, Макс отыскал, русский клуб для тех, кому за тридцать. Елизавета Павловна милостиво согласилась съездить на субботнее чаепитие и даже надела по такому случаю бусы из розового жемчуга, подаренные внучкой. Вернулась она разъяренной.
Макс еле сдерживал смех, пока вез ее домой.
— Кому за тридцать! — чуть ли не кричала Елизавета Павловна. — Ни одного интеллигентного лица!
Вечером взрослые собрались возле бассейна за круглым пластмассовым столиком, накрытым к ужину. Уже стемнело и Антонина зажгла свечи. Бабушка все еще пребывала под впечатлением своего визита и продолжала открыто возмущаться здешними нравами.
— А кто там был? — выспрашивала Оля.
— Кому за восемьдесят! Вот кто там был. Я чувствовала себя неприлично молодой, — красивый вечер и мягкий свет свечей отнюдь не действовал на бабушку умиротворяюще. — Там собрались одни маразматики.
И Елизавета Павловна рассмеялась совсем по-молодому, вспомнив безумную беседу двух старух — толстой и тонкой.
Тонкая, настоящий белый одуванчик, по-плебейски отставив мизинец, отхлебывала из чашки чай с лимоном. Она что-то прощебетала, отказываясь от прозрачного ломтика ветчины, который протянула ей добродушная, крашенная в огненно-рыжий цвет толстая:
— Ах нет, что вы, что вы, я мясного уже двадцать лет не ем!
— Какая вы молодчина! — восхитилась толстая. — А я вот не могу отказаться от мяса. Как-то пробовала, нo только неделю продержалась. Организм, знаете ли, требует.