Гуарани
Шрифт:
Он отогнал пришедшую ему в голову мысль, вспомнив, что дон Антонио улыбался, уговаривая дочь выпить лекарство, а когда он подносил ей чашку, рука его даже не задрожала. Индеец успокоился и, так как времени терять было нельзя, вышел из залы и побежал в свою комнату.
Наступила ночь. Густой мрак окутал дом и его окрестности. За это время не случилось ничего такого, что могло бы сколько-нибудь улучшить отчаянное положение, в котором находилась семья. Зловещее затишье, какое всегда наступает перед бурей, нависло над обитателями дома. Теперь они считали уже не часы,
Дон Антонио прогуливался по зале так же невозмутимо, как в дни покоя и благополучия.
Время от времени фидалго останавливался в дверях кабинета, бросал взгляд на молившуюся жену и на спавшую дочь и снова принимался ходить взад и вперед.
Столпившиеся у двери авентурейро следили за фигурой фидалго, которая то скрывалась в темном углу, то вдруг опять появлялась в кругу света, падавшего от подвешенной к потолку серебряной люстры.
Ни один из этих людей не жаловался, не вздыхал; они стояли немые, примирившиеся с мыслью о смерти. Пример их сеньора вновь пробудил в них героическую отвагу солдат, готовых умереть за правое дело.
Прежде чем вернуться под начало дона Антонио де Мариса, они привели в исполнение приговор, который вынесли Лоредано; видно было, как на площадке вокруг столба, к которому был привязан монах, над сложенными в кучу поленьями вздымаются яркие языки пламени.
Итальянец ощущал уже жар костра и запах дыма, который стелился густой пеленой. Невозможно описать, какое бешенство, гнев и ярость овладели им в минуты, предшествовавшие казни.
Но вернемся в залу, где собрались теперь главные герои этой драмы и где должны будут произойти ее самые значительные события.
Ничто не нарушало глубокой тишины, царившей на этом клочке земли, отрезанном от всего мира. Все было погружено в безмолвие, а ночь была такая темная, что на расстоянии нескольких шагов ничего нельзя было различить.
Вдруг полосы огня разрезали воздух и вонзились в здание. То были огненные стрелы айморе: они возвещали начало штурма. Потоками пламени они низвергались на дом.
Авентурейро задрожали в испуге. Но дон Антонио встретил все спокойной улыбкой.
— Скоро конец, друзья мои. Жить нам остается один час. Приготовьтесь умереть, как подобает христианам и португальцам. Откройте двери, чтобы мы могли видеть небо.
Фидалго сказал, что жить остается один час, ибо каменная лестница была разрушена, и дикари могли подняться наверх, только карабкаясь по скале; даже если принять во внимание, что для них это было делом привычным, им все равно понадобилось бы не меньше часа.
Когда авентурейро открыли двери, из мрака незаметно вынырнула фигура — кто-то вошел в залу.
Это был Пери.
X. ХРИСТИАНИН
Индеец бросился прямо к дону Антонио де Марису.
— Пери хочет спасти сеньору.
Фидалго покачал головой. Он не верил в возможность спасения.
— Выслушай меня! — продолжал индеец.
Он стал что-то быстро и очень решительно шептать на ухо фидалго.
— Все готово. Уходи. Спустись к реке. Когда луна натянет свой лук, ты будешь в стане гойтакасов!
Дон Антонио молча выслушал индейца. Когда тот кончил, он в знак благодарности пожал ему руку.
— Нет, Пери! То, что ты мне предлагаешь, невозможно. Дон Антонио де Марис не может в минуту опасности покинуть дом, семью, друзой, даже для того чтобы спасти ту, кого он любит больше всего на свете. Португальский фидалго никогда не бежит от врага, кем бы этот враг ни был: он умирает и, умирая, мстит за свою смерть.
Пери схватился за голову.
— Значит, ты но хочешь спасти сеньору?
— Я не могу, — ответил дон Антонио, — мой долг велит мне остаться здесь и разделить участь моих товарищей.
Индеец не понимал, как можно пожертвовать жизнью Сесилии во имя чего бы то ни было; для него ее жизнь была священна.
— Пери думал, ты любишь сеньору, — сказал он, сам не свой.
Дон Антонио посмотрел на него спокойным, понимающим взглядом.
— Я прощаю тебе обиду, которую ты мне нанес, друг мой, потому что она доказывает твою великую преданность. Только верь мне, я согласился бы отдать себя на съедение дикарям, чтобы спасти мою дочь, и сделал бы это с радостью.
— Почему же ты отказываешь Пери в том, что он просит?
— Почему? Да потому, что это совсем не жертва: это измена, это позор. Неужели, Пери, сам ты мог бы оставить жену и друзей и бежать от врага?
Индеец сокрушенно повесил голову.
— К тому же побег требует сил, а у меня их больше нет; я слишком стар. Только два человека могли бы это сделать.
— Кто? — спросил Пери, и в глазах его загорелась надежда.
— Один — это мой сын, который сейчас далеко; другой — покинул нас сегодня утром и ждет нас теперь к себе; это Алваро.
— Пери сделал для сеньоры все, что было возможно. Ты не хочешь спасти ее. Пери должен умереть у ее ног.
— Почему умереть? — воскликнул фидалго. — У тебя впереди свобода и жизнь! Как я могу на это согласиться? Ни за что! Полно, Пери! Помни всегда о своих друзьях: души наши будут с тобою на земле. А теперь прощай! Иди, время не ждет!
Индеец высокомерно поднял голову: он был возмущен.
— Пери много раз рисковал своей жизнью ради тебя; он заслужил право умереть рядом с тобой. Ты не можешь покинуть своих товарищей — раб не может покинуть свою сеньору.
— Ты не прав, мой друг. Я только выразил мое желание, но у меня и в мыслях не было тебя обидеть. Если ты хочешь жертвовать жизнью, это твое право. Оставайся.
Воздух огласился яростным воплем дикарей.
Сделав знак своим людям, дон Антонио направился к себе в кабинет.
Спокойно спавшая в кресле Сесилия улыбалась; должно быть, ей приснился какой-нибудь сладкий сон: ее бледное личико, обрамленное прядями белокурых волос, хранило выражение безмятежного счастья и невинности.
Фидалго поглядел на дочь, и сердце его сжалось от боли: он уже готов был раскаиваться в том, что не принял предложение Пери и не сделал последней попытки спасти эту только начавшую расцветать жизнь.